Владимир Туболев - Воробьиная ночь

— Могу пройтись в джиге, — скромно предлагает Гена.

— Бери управление. Занимай девятьсот метров.

— Беру управление. Занимаю девятьсот.

Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.

— Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.

— Хоть на четвереньках. Лишь бы он был.

— На четвереньках не надо. Ты пилот.

Он отстегивает ремни и осторожненько, потихонечку вылезает в проход.

— Ты куда, командир?

— Разомнусь.

Он поднимает с подлокотника пистолет, внимательно осматривает его и засовывает за ремень, под рубашку. Он выходит в фюзеляж.

Два ближайших к кабине по правому борту сиденья подняты, чеченцы сидят на полу, привалившись к ним спинами. Все трое мрачно глядят в пол перед собой, и мысли у них явно невеселые. Идрис и Джафар при появлении командира так и не поднимают глаз. Аслан поднимает. Командир и Аслан пристально, в упор смотрят друг на друга. Кажется, это длится бесконечно. Оба молчат. Аслан ничего не говорит, ни о чем не просит. Он знает, что проиграл и проигрыш этот окончательный, обжалованию не подлежит. Потом он передергивает плечами и тоже опускает взгляд на пол. Командир продолжает на него смотреть. Он делает еще попытку.

Это не моя война, говорит он себе. Я к этому не причастен и не желаю быть причастным. Это не моя война.

А ваша мама вас любила?

Он молча, так и не произнеся ни слова, поворачивается и, пересиливая боль, возвращается на свое место.

С каждой минутой ущелье становится все шире. С каждой минутой растет уверенность, что они наконец вырвались, что больше в такую переделку, в которой они только что находились, они уже не попадут. А вот и земля начинает просматриваться сквозь тоненькую дымку слоистых облаков. По сторонам, в черно-синих утесах, бушуют грозы и сверкают молнии. Вспухают багрянцем. Картина величественная и захватывающая дух. Но в наушниках стоит непрерывный шум и треск. Какой же ад скрывается там, внутри, за этой красотой.

Но здесь, у них, тихо и мирно.

Останин не слишком обольщается этой тишиной. Тем не менее, прикидывая, чем эта потрясающая красота им еще может грозить, он невольно любуется ею.

Коридорчик в ущелье кажется выходом из ловушки. Но действительно ли это выход? Ничто не мешает ему оказаться входом в еще более скверную западню.

За долгую практику командир хорошо натренирован из хаоса звуков, постоянно заполняющих эфир, извлекать именно его касающуюся и ему нужную информацию. И сейчас он пытается отфильтровать и выделить из бессмыслицы смысл. И выделяет. И мрачнеет.

— Занял девятьсот, — докладывает второй пилот.

— Хорошо, — рассеянно отвечает Останин. — Возьми двадцать вправо.

— Но там облачность.

— Она без засветок.

— Ну, командир. Мне она сейчас хоть с засветками, хоть без — поперек… Ладно.

Он доворачивает машину. Серая пелена окутывает самолет. По остеклению ползут дождевые разводы. В кабине сумрачно.

— Бортмеханик, возьми оружие, выйди в фюзеляж и не спускай с наших подопечных глаз.

— Есть, командир.

Тот уходит.

Самолет вырывается в затопленное солнечным светом пространство. Вокруг — редкие ватные купки облаков, вверху — голубое небо, внизу — зеленая, с коричневыми проплешинами, земля. Мир. Покой. Идиллия.

С маленьким диссонансом: справа и слева от их машины на расстоянии сотни-другой метров бесшумно пристраиваются и зависают легко, плавно, изящно две прекрасные акулы. Минин в изумлении таращит на них глаза:

— Что за комиссия, создатель?!

— По нашу душу, — роняет командир.

— Здравствуйте. Я ваша тетя. Какого черта им тут надо?

— Сейчас узнаем.

— Понял.

Рация настроена на Махачкалу, но Останин и не думает переключаться на частоту Астрахани. Сами найдут. Вон, их нашли же. А что им стоило перемахнуть фронтик в стратосфере? Раз плюнуть.

— …шестьсот семьдесят восемь, ответьте. Вы меня слышите?

— Слышу.

Никогда бы мне вас не слышать, думает командир. Навязались на мою голову помощнички. Но он предельно вежлив.

— Командир Грабарь, доложите, что у вас случилось.

Грабарь так Грабарь.

— Самолет захвачен террористами. Штурман убит.

— Чего они хотят? Их требования?

— Посадка в Грозном.

— Какая помощь вам нужна? Мы можем что-то сделать?

— Можете. Уйти к себе на базу.

— Но если мы и вас туда уведем?

— Они взорвут самолет.

— А если проводим до Грозного?

— То же самое.

— Вы самостоятельно справитесь с обстановкой?

— Да. У нас все будет в порядке. Но вы должны уйти.

— Понял. Ждите.

— Жду.

Переключиться и послушать? Сами скажут. Минин спрашивает тихонько, не нажимая кнопки СПУ:

— Что за притча, командир? Ты меня заикой сделаешь.

— Не вмешивайся.

— Понял. Не вмешиваться.

Через несколько минут в наушниках снова раздается голос:

— Командир Грабарь, вы меня слышите?

— Слышу.

— Мы уходим, командир. — В баритоне слышится дружеское сочувствие. — Желаем удачи.

— Приятного полета, ребята.

Истребители взмывают ввысь и с крутым разворотом уходят на восток. Останин со вторым провожают их взглядами. Они становятся все меньше. Растворяются.

— Так что же все-таки все это значит, командир? — спрашивает Гена. — Откуда они взялись?

— Они встретили нас еще перед фронтом, — неохотно отвечает тот. — Сулились стрелять.

— А почему не стали?

— Мы влезли в грозу.

— А сейчас?

— Ты слышал.

— Но зачем было говорить, что самолет захвачен? Если им нравится, пусть бы провожали.

— Куда?

— До Грозного. Ты же сказал, что посадка в Грозном?

— Сказал.

— А на самом деле?

— Перед собой. Ищи площадку.

Кажется, за сегодняшнюю ночь второму пилоту пора бы разучиться удивляться чему бы то ни было. Не разучился.

— Николай Васильевич, ты в своем уме? Как это мы посадим такую махину вне аэродрома?

— Посадим.

— Где, какая площадка?! Взгляни на землю!

— Занимай триста метров.

— Занимаю. Командир, зачем нам эта свадьба? Угрохать самолет и самим угрохаться?

— Мы не угрохаемся.

— Мне самолет не посадить, а тебе с твоей ногой…

— Посажу. Смотри площадку.

— Но зачем?!

— Второй пилот, что ожидает чеченцев, если мы сядем на аэродром?

— Какое мне дело до чеченцев?! Они убили штурмана и чуть не угробили нас!

— Гена, штурмана не вернуть, — устало говорит командир. — А из чеченцев одного наверняка поставят к стенке, остальных… Я не палач.