Эдлис Сергрэв - История яхты «Паразит»

— Эта п… падаль с позументами врет! — предположил, наконец, Анна Жюри, не выносивший молчанья. — Консул, несомненно, дома.

— Ты — дурак! — прямодушно откликнулся Дик Сьюкки.

— Ж… жалкая образина! — ответил толстовец, брызгаясь слюной. — Ко-ко… Неб-бритый окорок!

Хорошая драка могла бы компенсировать общее недовольство. Этому помешал лакированный, как ботинок, узконосый автомобиль. В авто, откинувшись на кожаные подушки, сидел ясный и свежий «Лысая помеха» в цилиндре и дымчатых очках. Завидев своих матросов, он умиленно улыбнулся; к цилиндру поднялись два серых замшевых пальца. Автомобиль закричал, а Дик Сьюкки, потрясенный до кончиков волос, сел на услужливо пододвинутую природой землю…

Красивое имя,

Высокая честь!

Гренадская волость

В Испании есть.

По возвращении четырех неудачников на солнечный спардек «Парадиза», все случившееся было передано лейтенанту; он шумно захлопнул роман Джозефа Конрада, разметал свою смоляную шевелюру и прогремел:

— Помесь жабы и перпендикуляра! — вы не моряки.

После этого несколько секунд он готовился к обличительной речи. Его загорелое лицо с интеллигентным крючковатым носом и даже короткая, иссиня-черная борода, казалось, метали молнии; наконец, он весь налился горьким сарказмом и заговорил, расчесывая ногтями свою открытую грудь цвета желчи с медом:

— Шмендефер! — вы не моряки! Я знал это, когда вы клацали зубами перед опасностью выйти в море! О, я знал, но мысль представлялась мне чудовищной!.. Три месяца мы гнием в этой калоше, и я грызу себе ногти на ногах, а вы даже не тоскуете по борьбе с разоренной стихией! Жалкие овцы! Жалкие пасынки овец! Три месяца нам не платят монеты, и я вопию к звездам, а вы, наклонив выи, плюете в воду, и когда, наконец, вам представляется случай отомстить за себя, вы приходите жаловаться ко мне, как саранча к Иисусу Христу! Нет больше моряков! Шмендефер!..

Команда яхты уже успела привыкнуть к этой чрезмерной манере выражаться, но сейчас разговорный стиль Барбанегро казался в особом несоответствии с практическими нуждами. Роберт Поотс судорожно кривил губы и передергивал плечами; Анна Жюри давился от уязвленного самолюбия собственным адамовым яблоком; двое других угрюмо разглядывали исцарапанную грудь лейтенанта.

— Бунт на корабле! — продолжал тот. — Бунт на корабле? Бунт это — я!

…Лейтенант неожиданно выдохся.

Его энтузиазм перешел, по старшинству, к Дику Сьюкки.

— Мы все — бунт, — довольно решительно заявил тот, переступил с ноги на ногу и тоже почесал грудь. — Что прикажете, господин лейтенант?

Эмилио Барбанегро (прозвище его было Корсар) пронзительно поглядел в глаза Дика Сьюкки:

— Я верю тебе! — сказал он углубленным и разбитым голосом, — я верю тебе, грубое дитя природы!

Дитя природы польщенно ухмыльнулось. Анна Жюри не мог вынести этого:

— Делать-то что-нибудь мы будем или… нет? — непочтительно спросил он Корсара.

Барбанегро, с некоторой натугой, разразился дьявольским хохотом:

— Делать? Хо-хо-хо!.. Делать? Это мне нравится, старый подсвинок! Конечно! Сегодня же, сейчас же, не сходя с места!

Внезапно он стал серьезен. Лицо его покрылось налетом спокойного героизма:

— Наивные друзья мои! Дорожа честью ваших мундиров, я беру позор на себя. Сегодня ночью я буду говорить… — с консулом? О, нет, довольно!.. — с его женой! Сердце женщины отзывчиво и мягко. Вспомните своих возлюбленных, друзья мои, — вспомните медальоны с их поблекшими фотографиями!

Четверо слушателей от удивления забыли свои обиды; они только молча переглянулись и растерянно подмигнули пятому, неслышно присоединившемуся к компании, — это был Титто Керрозини, итальянец с головой Цезаря и короткими ногами. Он выразительно откашлялся и стал поодаль у борта, перебирая четки из ракушек; с этих пор и до конца сцены лейтенант искоса поглядывал на него. Речь свою Корсар заключил короткой фразой, заставившей всю компанию затрепетать:

— Вы будете ждать меня в притоне «Оригинальная вдовушка».

— В кабаке, Билли Палкой! — взвыл Дик Сьюкки. — Вы слышите, ребята, в кабаке! А деньги?

— Я полагаю, что нас не пустят без денег, — всхлипнул сдавленным шепотом Поотс.

— Н… на чьи средства? — злобно крикнул Анна Жюри.

Корсар побледнел. Пошатываясь, он подошел к столику; матросы испуганно расступились.

— Деньги? — спросил Барбанегро. — Вот деньги, неблагодарное отребье!

Он закинул голову, засунул себе в рот два пальца, как бы собираясь засвистать, и оставался в этом положении несколько секунд. Когда он снова опустил голову, лицо его было серо, глаза сверкали демоническим блеском, а по нижней губе стекала кровь.

— Вот деньги! — повторил он и швырнул на столик перед потрясенной аудиторией три, спаянных мостиком, золотых зуба…

Он говорил себе, что все его надежды зависят от этой женщины.

Примите благосклонно.

Морской ветер доходит до центра города, уже впитав в себя портовые запахи. Он веет кожей, фруктами, москательным и колониальным товаром…

На небе таяла перезрелая константинопольская луна. Глухими переулками Эмилио Барбанегро добрался до белого дома в мавританском стиле. За плечами Корсара развевался плащ, на голове трепыхалась широкополая панама. Под плащом ютился моток толстых веревок и неизвестный инструмент особого назначения. В голове у Корсара гудело от выпитого только что залпом романа приключений.

При лунном сиянии дом консула имел невинный и трогательный вид; со стороны можно было, пожалуй, подумать, что там живут честные люди. Две евнуховидные акации уже спали, а привратник, но обыкновению, удалился в один из ближайших кабачков. Среди темных окон Эмилио Барбанегро безошибочно разыскал то, которое было ему нужно. Впрочем, никто и не мог бы ошибиться в выборе: это узкое окно теплилось изнутри розовым светом и даже позволяло разглядеть нежный будуарный фонарь. Как черная птица, Корсар перемахнул через ограду, вынул из-под плаща веревку и закинул ее конец, снабженный искусной петлей, на подоконник розового окна; потом, тяжело отдуваясь он взобрался по веревке и заглянул внутрь: в небольшой пятиугольной комнате, на тахте, полулежала женщина лет тридцати пяти. Около правого локтя ее красовалась тарелочка с остатками яичницы под зеленым горошком, а у ног спала потасканная белая болонка. Глаза консульши были закрыты; полные губы выражали неудовольствие.

Эмилио Барбанегро с легким скрипом очертил стекло алмазом своего перстня. Болонка взвизгнула. Консульша выкатила глаза и приготовилась кричать, но Корсар молниеносно выставил стекло, перегнулся через подоконник и прошипел:

— Тссс!.. Я свой!

Видя, что рот женщины еще раскрыт, он продолжал:

— Клянусь, я совершенно свой! — Я лейтенант яхты, и пришел рассказать вам о вашем муже.

При слове «муж» консульша обрела дар шепота:

— А почему?..

— Через окно? Потому что консул не должен знать об этом!

Мадам Евфимия была простая, решительная женщина. Ради того, чтобы узнать что-нибудь плохое о своем супруге, она могла бы впустить в окно целую группу разбойников с их лошадьми. Она только предусмотрительно вытащила из-под матраца маленький браунинг, — и лейтенант «Парадиза» был уже в розовом будуаре.

— Ну? — сказала консульша. — Я слушаю. Я нервная и больная; мне запрещено волноваться.

Эмилио Барбанегро стал на одно колено и, предъявив свои документы, начал трагическую повесть о «Парадизе». Три месяца безделья и безденежья распалили и без того пылкое воображение лейтенанта.

История с жалованьем обратилась в его устах в поэму любви и смерти, «Лысая помеха» получил выигрышную роль жестокого плантатора, а его жена — ангела-заступника невинных…

— Он так любит вас! — говорил Корсар, то повышая, то понижая голос. — Вы — светлый луч, вы — женщина. Мы вылепим ваш бюст из бронзы и поставим его на корму «Парадиза»!..

— Бросьте, задрыга! — прошептала польщенная дама, роняя браунинг. — Бросьте поливать! Вы большевик и хотите заиметь жалованье!

Корсар схватил ее руку:

— Не о себе я думаю, а о малых сих!

— О малых сих! — воскликнула консульша. — О малых сих! А вот этих малых видали? — слегка приподняв юбку, она похлопала себя по икрам и показала лейтенанту заштопанные шелковые чулки. — Мы же бедные люди! Как суслики!..