Татьяна Догилева - Жизнь и приключения Светы Хохряковой

Как они плакали, когда нас провожали, а мы с мамой – нет. Мама тогда как окаменела, а мне интересно было – в Россию едем! Сначала в Москву, а потом в Ежовск. Но недолго я путешествию радовалась, в дороге трудно было, а уже когда прибыли к цели своего путешествия, меня будто парализовало от ужаса – вообще не понимала, как здесь жить можно. Представляете – из центра красивого солнечного Душанбе – на окраину промозглого северного Ежовска. Из чудесной двухкомнатной квартиры с таджикскими коврами – в крохотный бревенчатый дом-развалюху без всяких удобств на вечно грязной улице. Мне тогда казалось, что жизнь моя уже кончилась и меня в могилу закопали. Что казалось маме, я не знаю, маленькая была, но боли головные у нее именно тогда начались.

Болезни болезнями, тоска тоской, а выживать надо было, ну и стали выживать. Школа музыкальная в Ежовске была, со временем мать туда училкой устроилась, но зарплата чисто символическая, слезы, а не зарплата, так что поголодать здорово пришлось, пока не научились на огороде что-то выращивать. Трудно было, мать уже давно отвыкла от подсобного хозяйства, да и не любила она этого, но когда зиму на геркулесе просидели, вопрос о любви к сельскому хозяйству отпал сам собой. Так что в мае я, считай, в школу не ходила. Вместе с мамой, жопой к солнцу, башкой в грядку, осваивали наш небольшой земельный надел. Хотя про солнце сильно сказано. Оно нас по большим праздникам баловало. Вообще погода в Ежовске – это отдельная тема. Город вечного ноября. От одной погоды повеситься можно – всегда серая муть на улице. Так что на огороде не то чтобы все цвело и пахло. Помогали прожить еще и леса кругом. Лесов там много. В них и кормились лето да осень: грибы, ягоды, орехи. Я большим спецом стала по сбору запасов на зиму. А потом и к рыбалке пристрастилась. Ежовск на озере большом стоит – Ежовое озеро называется. Так что перебивались как-то, не помирали. Ходили, правда, оборванками, что я, что мать. Но это в Ежовске не очень унизительно, там многие граждане на бомжей смахивают.

А потом мать на свадьбы стали приглашать. Она аккордеон в голодное время продать не смогла – никому не нужен был, а тут у соседей сын женился, гостей полон дом, а баянист раньше времени назюзюкался до невменяйки, ну они к маме: «Маруся, выручай!» Мама взяла аккордеон и пошла, вернулась домой поздно и с головной болью, зато с месячной зарплатой в кармане. Снискала она там на свадьбе шумный успех и славу лучшей гармонистки – что гармонь, что баян, что аккордеон. Деньги потекли рекой, мы с мамой приоделись и стали даже мечтать о поездке к морю и к солнцу, которого нам так не хватало. Но не суждено было мечте нашей сбыться, потому что пришла новая большая беда – мама стала выпивать. Свадьбы же. Не выпил – значит, презираешь. Ежовцы – народ занудный – пока не выпьешь, не отвяжутся. Ну и споили они мою мамочку совсем. Так что деньги эти свадебные нам боком обернулись. Лучше бы их не было.

Мама моя была очень хорошей и очень несчастной. И сильно меня любила. Считала себя виноватой передо мной за все – за Ежовск, за погоду, за огород. И была у нее одна, но «пламенная страсть» – желание дать мне хорошее образование, которое помогло бы вырваться из ежовской жизни. Заработать на такое образование она не могла. В Ежовске хоть и часто женились, но все же не каждый день. Зато она, когда деньги свободные появились, запихнула меня во все секции и кружки, какие в городе были. Так я занималась карате, плаванием, в детской театральной студии и музыкой дома. Это чтобы на улице не болталась и по плохой дорожке не пошла. И спорить с ней было бессмысленно – она сразу начинала плакать. А после слез – приступ головной боли, да такой страшный, что я сама от жалости к ней чуть не умирала. Вот и бегала с плавания в студию, из студии на карате, а по вечерам гаммы на аккордеоне разучивала. Не то чтобы у меня здорово все получалось, но в середнячках ходила. А мама радовалась моим скромным успехам так, будто я гений.

А потом она умерла, радоваться стало некому, и я все забросила. Школу к тому времени закончила и пошла работать официанткой в один из трех ресторанов г. Ежовска. «Веселый Ежик» назывался. Официанткой я была старательной и непьющей, что по ежовским меркам большая редкость, на жизнь денег хватало, правда, жизнью это назвать трудно. Полная беспросветка и скука. Да и стыдно мне было перед мамой покойной, вроде как подвела я ее, не получила образования хорошего. А где его в нашем городе возьмешь? И сунулась я в актерскую студию при местном кукольном театре. Театр этот – наша достопримечательность. Казалось бы – ничего нет, а театр есть. Вот такая заковыка. Для чего он нужен, да еще и студия при нем – никто не знает, но все гордятся. Детей туда по воскресеньям водят, а в будни труппа по колхозам разъезжает. За живой продукт приобщает к искусству сельских тружеников – с деньгами-то в селах трудно, так зрители тащат, кто чем богат: яйца, картошка, молоко. Народ там добродушный, с жалостью к артистам относился, как к болезным. Да честно говоря, артисты этого самого Ежовского ордена почета кукольного театра и были болезные. Сборище полоумных. В Ежовске психушки нет, так, по-моему, всех сумасшедших в кукольный театр отгружали, кого только не было в труппе! Даже один самый настоящий даун, Коля его звали. Громадный мужик с нечеловеческой силой и умом семилетнего ребенка. Встретишься с таким случайно на улице – помрешь со страху, а на самом деле – добрейшее существо, помешанное на куклах. Он у нас артистом вспомсостава считался, правда, вспомсостав только из него одного и состоял. Он нам ящики с куклами и декорациями грузил, ну и давали ему иногда с деревом или замком за ширмой постоять, так для него это большой праздник был. Он потом дерево обцелует, прежде чем в ящик уложить, и все приговаривает: «Коля-дерево, Коля-дерево». Мы его любили, привыкли к его виду страхолюдному и своим считали. Мать его на нас только что не молилась. Она парикмахершей работала, не старая еще тетка. В Коле своем души не чаяла, но везде он – придурок, а у нас на фоне остальных – вроде и ничего.

Труппа действительно та еще была – выдающаяся. Такую коллекцию собрать – сильно постараться надо. А главный коллекционер – Антон Хуанович Пинто-Гомес, главный режиссер и художественный руководитель дома дураков под названием Ежовский кукольный театр. Вот уж личность была незабываемая, оригинал из оригиналов. Один внешний вид чего стоил. Его когда народ неподготовленный на улице встречал – столбенел просто. Еще бы – идешь себе по грязюке, по дырявому тротуару, среди обшарпанных покосившихся домов, навстречу тебе – родные знакомые лица спивающихся сограждан, все тихо, все привычно, и вдруг – бабах! – навстречу чудо-юдо, наш Антон Хуанович! Волосы у него были до плеч и абсолютно белые – седина такая странная, не серая, в смысле, соль и перец, а одна соль. Сверкающая прямо-таки соль. Да еще волосы всегда чистые. Наш-то народ с помывкой голов традиционно не заморачивался. Да и, к слову сказать, мыть-то особенно и нечего было. Видимо, из-за постоянной нехватки в организмах ежовчан витамина D, который, как известно, поступает с солнечными лучами, буйной растительностью жители города похвастаться не могли. Так, две волосины в три ряда, да и те сальные. Шевелюре Антона Хуановича любая модница позавидовала бы. Просто сверкающий белый ореол вокруг смуглого лица. Почему оно смуглым было, тоже никто понять не мог. Лето у нас, как говорится, короткое, зато малоснежное. Посветит солнце слабенько июль да август, не очень-то за это время загоришь. А вот Антон умудрялся. На улице дождь да слякоть, а он как из солярия. Правда, он иногда исчезал из Ежовска – в командировки на съезды кукольников ездил, его в той среде ценили очень. Вся квартира Антона Хуановича, которая прямо при театре располагалась, дипломами разными на иностранных языках завешена была. Места пустого на стенах не найдешь. Смотрелось впечатляюще.