Луи Буссенар - Французы на Северном полюсе

По возвращении каждый матрос получит в награду тысячу франков. Путь, конечно, неблизкий, зато работенка прибыльная. Вы только не беспокойтесь, если от меня долго не будет вестей. До свидания, дорогие родители! Крепко обнимаю вас и малышей и обещаю не посрамить честь бравого нормандца-матроса.

Молодой человек сложил вчетверо исписанный каракулями листок, сунул в конверт и, перегнувшись через борт, позвал мальчика, глазевшего на корабль с пристани.

— Эй, малый! Подойди-ка сюда!

— Что угодно?

— Вот тебе письмо и десять су[9]. Купи марку, наклей на конверт и опусти в ящик, а на сдачу выпей сидра…

— Напрасно тратишь деньги, — обронил стоявший неподалеку на палубе высокий, осанистый господин.

— С вашего позволения, капитан, но ведь это письмо моим старикам…

— Сейчас боцман понесет на почту мою корреспонденцию и может захватить твою и всей команды, — сказал капитан и обратился к боцману, осматривавшему снасти: — Геник! Собери экипаж!

Тот несколько раз дунул в серебряный свисток, и меньше чем за секунду матросы построились у грот-мачты[10].

— Друзья, — обратился к строю капитан, — вы знаете, какие вас ждут опасности и лишения в предстоящей экспедиции. Не важно, что вы подписали контракт. Его можно расторгнуть. Я не только не буду сердиться, но еще выдам каждому, кто откажется, двести франков за добросовестное участие в снаряжении судна. Хорошенько подумайте, пока не поздно, и свое решение сообщите мне через Геника.

Капитан хотел было удалиться в каюту, чтобы не стеснять подчиненных, но тут из толпы вышел невысокий матрос, сильный и ловкий с виду, и, представившись, уверенно заявил:

— Спасибо, капитан, за заботу, но хочу заверить от имени всех моих товарищей, что мы последуем за вами хоть к самому сатане! Верно я говорю, друзья?..

— Верно! Правильно! — пронеслось над палубой. — Да здравствует капитан!..

— В добрый час, — повеселел капитан. — Вот это по-моему. По-французски. Дело нам предстоит трудное, но, если добьемся успеха, прославим родину. Вперед же, друзья, и да здравствует Франция!

— Ура! — закричали во все горло матросы…

Капитан и в самом деле был с виду настоящий герой. Впрочем, он нам уже знаком. Это тот самый де Амбрие который обедал у баронета[11] Лесли после очередного заседания географического конгресса.

Сорока двух лет от роду, француз выглядел гораздо моложе. Высокого роста, атлетического сложения, с характерными чертами лица де Амбрие был истинным потомком древних галлов[12]. Происходил он из старинного арденнского рода, уходившего корнями в века. Перед франко-германской войной[13] будущий капитан поступил мичманом[14] на флот, а когда война началась, перевелся в сухопутные войска. Воевал на Луаре, был тяжело ранен под Маисом и получил орден. Правительство народной обороны произвело его в лейтенанты флота. Но после войны так называемая комиссия по пересмотру чинов вновь понизила его до мичмана. Оскорбленный вопиющей несправедливостью, де Амбрие подал в отставку. Не помогли даже уговоры адмирала Жорегиберри, который уважал и любил молодого человека.

Родители де Амбрие рано умерли, и он стал владельцем огромного состояния. Но вкус к путешествиям, привитый службой на флоте, не исчез. На географическом конгрессе в Лондоне де Амбрие был делегатом от французского Географического общества. Там у него совершенно неожиданно и созрел план полярной экспедиции. С деньгами все можно сделать, а у де Амбрие в них не было недостатка.

Он помчался в Саутгемптон, оттуда в Гавр на судостроительные верфи Нормана. Там встретил старою друга Бершу. В луарской армии Бершу служил под его началом, а теперь был уже шкипером[15] дальнего плавания. Он стал первым помощником де Амбрие в постройке пригодного для полярной экспедиции корабля, снаряженного по последнему слову техники.

Бершу сразу же приступил к исполнению своих обязанностей и оказал ценную помощь капитану, который прекрасно разбирался в вопросах теории навигации, но был не особенно силен во всем, что касалось практики. От взгляда шкипера не ускользнула ни одна деталь. В середине сентября корабль был готов. За два последующих месяца на «Галлии» — так назвали новый парусник — появились мачты, такелаж[16] и прекрасно оборудованное машинное отделение.

Корабль являлся великолепным образцом судостроения, несмотря на относительно небольшие размеры и немного громоздкую внешность, за которой непосвященный наблюдатель не сразу разглядел бы превосходные качества детища гаврских корабелов.

Все излишества элегантности приносились в жертву прочности, так как «Галлия» должна была выдержать сильнейшее давление льдов. Корабль водоизмещением всего триста тонн, имея двигатель в двести лошадиных сил, при испытаниях развивал скорость десять узлов — вполне достаточную для северных широт. Благодаря своим небольшим размерам шхуна оказалась очень маневренной. Носовая часть ее укреплялась тщательно подогнанными деревянными досками, покрытыми сверху стальными пластинами. Благодаря тому, что форштевень[17] образовывал прямой угол с килем, корабль мог прокладывать себе путь сквозь льды. Винт и руль были сделаны легко перемещаемыми на тот случай, если бы этим жизненно-важным органам грозила неожиданная опасность.

Не считая маленькой, хорошо укрепленной на рострах[18] шлюпки, «Галлия» располагала тремя вельботами[19] и одной плоскодонкой семи метров в длину и полутора — в ширину, которая могла взять на борт двадцать человек и четыре тонны продовольствия, при этом четыре матроса, в случае надобности, могли переносить ее на плечах.

Судно было построено в расчете на несколько зимовок подряд, в климате, где жизнь кажется на первый взгляд вообще невозможной. Учитывались все мелочи, чтобы наверняка победить беспощадного смертельного врага — холод.

Экипаж разместили в носовой части, в трех комнатах, отапливаемых масляным калорифером[20]. Между внешней обшивкой корпуса и стенами комнат, утепленными толстым войлоком, находилось пустое пространство, заполненное древесными опилками, чтобы помешать проникновению холода и влаги. Все отверстия, через которые мог бы проникнуть малейший порыв ледяного ветра, были герметично заделаны. Запасы продовольствия рассчитали на четыре года, трюмы буквально ломились от всевозможных яств.