Исаак Гольдберг - Тысяча и одна ночь

Ротмистр сокрушенно покачивает головой и слегка вздыхает:

— Оччень жаль... Придется делу дать официальное направление. Что же, сами виноваты.

И откидываясь на спинку кресла, ротмистр стряхивает со своего лица остатки добродушия и любезности и металлически, по-военному, кричит:

— Адамов! Увести!..

Тоненький звон шпор вползает в кабинет, за этим звоном тянется жандарм. Вырастает в дверях. Ждет.

— Позвольте... — нерешительно говорит молодой человек, — позвольте... Я не понимаю, чего вы хотите от меня... Вы скажите ясно... в чем дело?..

— Адамов! Обождать!..

Голос чуть-чуть мягче, и пальцы снова тянутся к шуршащей, гремящей коробке:

— Ну-с... Сверток с паспортными бланками и печатями был при нас. Вы бросили его незадолго до того, как вас задержали... Прелестно. Сверток вы получили у Никитина... Что-с!?..

— Я не говорил этого!.. — испуганно перебивает молодой человек и обжигается пожаром, который неровными пятнами покрывает его лицо. — Я не признаю этого... Я вовсе не был у Ники... у Никитина...

Серые глаза холодно глядят и смущают. Брови у ротмистра сходятся, на лбу две морщинки — жестокие, безжалостные.

— Вы это сказали!.. Именно это!.. Бесполезно отпираться... Да нас и не это, главным образом, интересует. Вы скажите мне, куда вы должны были отнести сверток? Куда?..

Две морщинки слегка разглаживаются, в голосе снова бархат...

— Никто, решительно никто, кроме меня, не узнает о том, что вы мне скажете. Понимаете: никто, никогда!..

— Я ничего не знаю... — глухо твердит молодой человек. — Это ошибка. Я ничего не знаю. Ничего не сказал...

Дверь возле круглой тумбы с чугунным всадником отворяется. Сутулясь, с заложенными за спину руками, входит старый, седой жандармский офицер. Ротмистр привстает. Стоящий у дверей Адамов вытягивается.

Старик брезгливо, но внимательно разглядывает допрашиваемого и, пожевав губами, спрашивает ротмистра:

— Ну, как?

Ротмистр встает и кривит губы злой усмешкой:

— Запирается. Путает, господин полковник, говорит глупости...

— А? — поднимает брови полковник. — Путает? Ну, что-ж, пусть пеняет на себя. Вы, я думаю, гуманничали с ним, пытались выпутать. Напрасно. Я запрещаю вам это! Слышите, Евгений Петрович? — Я запрещаю!.. Он не ребенок. Нет... Займитесь им, как всеми, и ведите дознание по всей строгости законов. Да... по всей строгости.

— Слушаюсь, господин полковник!

Ротмистр склоняет голову, потом быстро выпрямляется, строго и официально взглядывает на допрашиваемого и молча кивает жандарму Адамову головой.

Тот трогается с места и негромко говорит молодому человеку:

— Извольте идти...

Когда они оба выходят, полковник опускается в кресло и достает портсигар. Протягивая ему зажженную спичку, ротмистр весело говорит:

— Мальчишка готов. Через неделю вся компания будет у нас в руках...

Недели слагаются из неодинаковых дней. Солнце проходит свой путь каждый день в новом окружении.

В ясное утро был допрошен и отпущен обратно в камеру Сергей. В ясное же утро ротмистр, щупая наигранными по профессионально-сыщицкой манере глазами Никитина, иронически, язвительно спрашивал того:

— Разумеется, вы не знаете никакого Синявского? Конечно, он у вас не ночевал, он от вас ничего не получал и никаких конспиративных дел вы с ним не имели?..

Никитин угрюмо поглядывал на ротмистра и был спокоен. Это спокойствие тревожило ротмистра, но он сдерживался, старался казаться уверенным, игривым и много знающим. Но, чтобы угрюмый и почти равнодушный взгляд допрашиваемого не сбивал его с тона, ротмистр закурил папиросу и легонько гнал душистый дым в сторону Никитина.

— Разумеется... — не сбиваясь с тона, повторял он, — вам ничего не известно. Ну-с, а нам, между тем, доподлинно известны небезынтересные вещи... Например... Ротмистр многозначительно задержался и, затянувшись, выпустил красивое легкое кольцо дыму. — Например, о существовании некоей госпожи Маловой... Марии Ивановны. О члене комитета Маловой...

Серые глаза ловят впечатление, которое эти слова должны произвести. Плавным, изящным движением отводит ротмистр руку с полудокуренной папиросой — и мгновенье задерживает руку вверху, словно готовясь нанести удар.

Никитин, пряча мимолетную усмешку, встает со стула и деловито спрашивает:

— Вы записали мой отказ от дачи показаний? Давайте я подпишу.

Поднятая рука стремительно опускается вниз: недокуренная папироска с треском ломается, упираясь в чугунную пепельницу.

— Вам это все равно не поможет! — раздраженно повышает голос ротмистр. Он зол, и он не скрывает своей злости.

Никитин аккуратно подписывает протокол допроса и невозмутимо замечает:

— Обо мне не беспокойтесь...

О Никитине Иване, 24 лет, ротмистр не беспокоился. Судьба Никитина уже запечатлена в пухлой тетрадке «Дела», которую в течение недели каждый день носили от ротмистра к полковнику и к которой после этого рыжий и веснушчатый унтер-делопроизводитель подшивал разные бумажки.

Никитин — винтик маленький. А у ротмистра жадность на большое дело. Ротмистр задыхается от отсутствия дела. Ротмистр зол на этих мальчишек, которые не могут утолить его жадности.

— Ты мне давай настоящих революционеров!.. с бомбами, с эксами!..

Ротмистр полулежит в растегнутом кителе на диване в своем домашнем кабинете. Капризные нотки звучат в воркующем бархате его голоса:

— Ты мне, Прокопий Федорович, дело давай, чтоб кровью пахло!..

Улыбаясь готовой и снисходительной улыбкой, стоит возле дивана, возле ротмистра, пожилой, гладко выбритый, скромно одетый человек. У человека голубые глаза и рыхлые расплывчатые черты лица. У человека, когда он улыбается, поблескивают здоровые белые зубы.

— Где его раскопаешь, этакое дело!.. — уговаривает человек ротмистра. — Его сразу не выдумаешь. Потерпите, Евгений Петрович!..

— Ты мне эту песню — терпение, оставь! — хмурится ротмистр. — Ты дело давай...

— Евгений Петрович, вы не раздражайтесь!.. — голубые глаза ласкают и успокаивают. — Если господь веку даст, доберемся и мы до чего крупного... А в настоящее время обратили ли вы внимание на одну вещичку, которую с последним обыском добыли?

Ротмистр быстро сбрасывает ноги с дивана и садится:

— Ловишь меня? Экзаменуешь?

— Нет. К чему?.. Только при многозначительности ваших обязанностей могли вы и проглядеть...

— Вот поглядите. — Человек щупает себя по карманам пиджака и достает из одного книжечку, а из книжечки вчетверо сложенный листок бумаги. — Поглядите — с этого боку приклеена у меня копийка печати с фальшивого паспорта, обнаруженного у покушавшегося в прошлом году на его превосходительство Красноярского губернатора. А тут я осмелился сделать оттиск с печатки, оброненной в свертке Синявским Сергеем... Сомнения никакого — печать единая, одна и та же...