Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса

Ни одна галерея в такой степени не оправдывала свое название, как эта. Представьте себе длинный коридор, шириной в десять футов и высотой в двенадцать, с окнами, выходящими в сад, и стенами, которые сплошь покрыты прибитыми к ним во́ронами, распростертыми, с развернутыми крыльями, вытянутыми шеями и лапами.

Птицы составляли причудливые розетки и удивительные рисунки.

Одни из них почти рассыпались в прах, другие находились в разных стадиях разложения, иные были совсем свежими, а некоторые еще бились и кричали.

Их было, вероятно, восемь или десять тысяч.

Я с признательностью повернулся к Биару: в самом деле, ничего подобного мне еще видеть не доводилось.

— И что же, — спросил я у проводника, — ваш хозяин собственноручно потрудился изобразить на стене все эти кабалистические фигуры?

— О да, сударь! Никто, кроме него самого, не прикасается к его во́ронам. Воображаю, как бы ему понравилось, если бы кто-нибудь себе это позволил.

— Что, ему со всей Бельгии доставляют сюда во́ронов?

— Нет, сударь, он сам их ловит.

— Как! Сам их ловит? И где же?

— Вон там, на крыше.

И он показал на крышу, где я в самом деле увидел какое-то устройство, но не мог различить его деталей.

Я очень люблю охотиться на птиц, хотя мое увлечение не переросло в такую страсть, как у нашего почтенного брюссельца. В молодости я пользовался манками и ловушками, и способ охоты, применяемый хозяином дома, меня заинтересовал.

— Но, послушайте, — сказал я слуге, — объясните мне, как это удается вашему хозяину, ведь во́рон — самая умная птица в мире, хитрая, догадливая и недоверчивая.

— Да, сударь, старые методы охоты на них им известны: это ружье, чилибуха, рожок с клеем — но только не бас.

— А что может бас?

— Разумеется, сударь, во́рон может не доверять человеку, держит ли тот в руках ружье, или ничего не держит, но какие подозрения может вызвать у него человек, играющий на басе?

— Так ваш хозяин, подобно Орфею, привлекает во́ронов музыкой, играя на басе?

— Не совсем так.

— А как же?

— Я сейчас вам объясню: у моего хозяина есть предатель.

— Предатель!

— Да, ручной во́рон. Видите, вон тот негодяй, что прогуливается в саду.

И он показал на прыгавшего по аллеям старого, седого во́рона.

— Он встает в четыре часа утра.

— Во́рон?

— Нет, мой хозяин. Во́рон! Разве во́рон спит? Днем и ночью у него глаза открыты: замышляет недоброе. Я уверен, что это не настоящий во́рон — это демон. Так вот, мой хозяин поднимается до рассвета, в четыре часа утра, спускается в халате, сажает этого старого негодяя, во́рона, на середину сетки, растянутой на крыше в другом конце сада, привязывает к своей ноге веревку, прикрепленную к сетке, берет свой инструмент и начинает играть «Любовную лихорадку»; во́рон кричит; во́роны церкви святой Гудулы это слышат, летят сюда и видят, что их старый собрат клюет сыр, а человек играет на басе. Вы понимаете, эти твари, ничего не подозревая, садятся рядом с предателем. Чем больше их слетается, тем сильнее выводит смычком свои «рам-там-там» мой хозяин. Потом он внезапно — хлоп! — дергает ногой, сетка закрывается, и дурачки попались. Вот и все!

— И тогда ваш хозяин прибивает их к стене?

— О, в эти минуты мой хозяин превращается в тигра. Он бросает свой бас, отвязывает веревку, бежит к стене, взбирается по лестнице, хватает воронов, прыгает на землю, набирает полный рот гвоздей, берет молоток, — тук! тук! — и вот ворон распят. Он может сколько угодно каркать, моего хозяина это только возбуждает. Впрочем, вы и сами все видите.

— И давно это с вашим хозяином?

— О сударь, уже десять лет. Он только этим и живет. Если бы он три дня подряд не ловил воронов, то непременно заболел бы, а если бы так продолжалось неделю, он бы умер. Не хотите ли взглянуть теперь на галерею синиц?

— С удовольствием.

Эта обивка стен из пернатых, воздух, отравленный зловонием трупов, конвульсии и крики агонизирующих птиц вызвали у меня тошноту.

Мы снова пересекли сад, и на этот раз, одним глазом наблюдая за старым вороном, другим — за слугой, я заметил у них сходство движений, когда они ловили и убивали насекомых. Несомненно, один из них подражал другому: то ли ворон слуге, то ли слуга ворону.

Поскольку было известно, что ворону сто двадцать лет, а слуге — никак не более сорока, я заподозрил в подражательстве последнего.

Галерея синиц была расположена в противоположном углу сада. Стены этого маленького павильона были покрыты крыльями и головками воробьев, украшены крыльями, головками и хвостиками синиц.

Представьте себе большой серый ковер с синими и желтыми рисунками.

Здесь были круги, розетки, звездочки, арабески — словом, все, что может изобразить болезненная фантазия с помощью птичьих тел, лапок и клювов.

Промежутки были заполнены кошачьими головами — с разинутой пастью, сморщенной кожей, блестящими глазами. Под головами — кошачьи лапы, скрещенные на манер костей, обычно сопровождающих изображение черепа.

Над головами были укреплены таблички следующего содержания:

«МИСУФ. Приговорен к смертной казни 10 января 1846 года за вред, причиненный двум щеглам и одной синице».

«ДОКТОР. Приговорен к смертной казни 7 июля 1847 года за кражу сосиски с жаровни».

«БЛЮХЕР. Приговорен к смертной казни 10 июня 1848 года за то, что пил молоко из чашки, приготовленной мне к завтраку».

— Похоже, — сказал я, — ваш хозяин, подобно нашим старым феодальным сеньорам, присвоил себе право вершить правосудие и карать.

— Да, сударь, как видите; он не знает пощады и говорит, что, если бы каждый поступал так же, как он, уничтожая грабителей, воров и убийц, вскоре на земле остались бы лишь добрые и полезные животные, а люди, имея перед собой только хорошие примеры, становились бы лучше.

Я склонился перед этим утверждением.

Я уважаю коллекционеров, но не понимаю их. В Генте мне как-то пришлось посетить одного любителя пуговиц; его увлечение поначалу мне казалось смешным, но в конце концов стало интересным. Он разложил свои пуговицы по разрядам — с девятого века и до наших дней. Коллекция начиналась пуговицей от платья Карла Великого и заканчивалась пуговицей от мундира Наполеона; здесь были пуговицы всех полков, когда-либо существовавших во Франции, от вольных стрелков Карла VII до венсенских стрелков; среди этих пуговиц были деревянные, свинцовые, медные, цинковые, серебряные, золотые, рубиновые, изумрудные и бриллиантовые; коллекцию оценивали в сто тысяч франков, а хозяину его она обошлась, возможно, и в триста тысяч.