Кальман Миксат - Говорящий кафтан

И хоть в те времена еще не сложили песню: «Паренек уж тем приметен, что жену взял в Кечкемете», однако кечкеметские девушки хороши были уже и тогда. Этого не отрицали даже надькёрёшские парни.

Нечего удивляться, что после этого случая весь город пришел в смятение. Кечкемет сделался похожим на те известные нам из сказок одетые в траур города, из которых семиглавый змей одну за другой похищает юных девушек. Чей-то теперь черед?

Такая неопределенность ― будто незримая петля на шее! Покажется, бывало, облако пыли на дороге или ночью зашумят чахлые деревца в ближней рощице Талфайя, а перепуганным горожанам уже чудится топот мчащихся конных отрядов: «Ой, снова едут грабители!»

По вечерам женщины набожно взывали к покровителю города, святому угоднику Миклошу, складывая в мольбе свои маленькие ладони. Может быть, хоть святой поможет им чем-нибудь (например, своим кривым посохом, воткнутым в козлиную голову, с которым он изображен на кечкеметском городском гербе).

(Подозреваю, ― sub clausula, ― что молитвы кечкеметянок содержали и такую просьбу: «А коли на то воля божья, то пусть уж меня лучше похитят гусары Чуды, чем татары с песьими головами или поганые будайские турки!»)

Отчаяние охватило город. Дела Кечкемета шли с каждым днем все хуже и хуже. Суды бездействовали с той поры, как отменили ярмарки, поскольку негде стало ловить судей: в Кечкемете были в обычае так называемые «ловленные суды», составленные в принудительном порядке из приехавших на ярмарку иноземцев[5]. А после того как Янош Сюч сложил жезл бургомистра, в городе не нашлось ни одного человека, согласного взять этот жезл в свои руки. Дураков-то нет получать на дню по четыре-пять невыполнимых приказов с ласковыми приписками вроде: «…иначе посажу тебя на кол». (А в этом сумасшедшем мире не удивительно, если автор послания однажды именно так и поступит!)

Народ начал вслух высказывать свое недовольство:

― Или уходить нам всем отсюда, или помирать… Только дальше так жить нельзя!

― Надо что-то предпринять.

― Но что? Самим же нам не прогнать турок, коли даже императору это не под силу!

Однажды, когда озабоченные сенаторы совещались в ратуше, услышали они ― кто-то кричит им с улицы в окно:

― А я вам говорю, господа, не прогонять турок надо, а, наоборот, призвать их в Кечкемет!

Сенаторы повернулись на голос:

― Кто посмел так говорить? Кто этот безумец?

― Сын портного Лештяка!

― Да как он смеет вмешиваться в наши разговоры? ― возмутился сенатор Мартон Залади и, подозвав гайдука, тут же приказал: ― Прикрой-ка, милый, окно!

Зато Габор Поросноки вскочил со своего стула, словно подброшенный неведомой силой, и закричал:

― Неправильно делаешь, что парня прогоняешь! Надо выслушать его.

Серьезные отцы города покачали головами, но не решились возражать самому почтенному из сенаторов. Только Криштоф Агоштон проворчал:

― Отец ― дурак, и сын в него. Школяра на консилиум приглашаем. Уж он-то даст вам консилиум, ― сам недавно получил!

― Что такое? ― поинтересовался любопытный Ференц Криштон.

― Consilium abeundi[6], ха-ха-ха! Выгнали его из Надьварадской семинарии. Пусть, пусть он вам совет даст! И так у нас с вами, господа, не бог весть какой авторитет, а после этого и вовсе не будет!

И сенатор начал рассказывать: родитель юноши-то и вправду придурковат, колесика в голове не хватает! На днях, например, святой отец Бруно послал к нему свое платье, чтобы тот удалил с него жирные пятна. Так вы подумайте только, портной пятна-то удалил, да только вместе с сукном. Вырезал их ножницами! Бедного отца Бруно чуть удар не хватил…

Тем временем гайдук Дюри Пинте с готовностью сбегал за Лештяком-младшим и привел его в зал.

Юноша был хорош собой, строен, а жесткие волосы делали его голову похожей на щетку.

― Сынок, ― приветливо обратился Поросноки к молодому человеку, ― ты сейчас крикнул нам, я слышал, что-то через окно. А ну, не смущайся, разъясни нам свою мысль поподробнее.

Но Мишка Лештяк ничуть не смутился, а ясно, толково принялся рассказывать:

― Я так думаю, почтенные господа, что по нынешним временам мертвые фирманы ― письменные гарантии ― не очень-то помогут нашему родному городу. В сто раз больше пользы было бы от живого бека или хотя бы чауса[7], который, находясь в нашем городе, уберег бы нас от множества мелких неприятностей. Мы ― свободный город, господа! Но свобода наша скована из цепей. Поищем-ка лучше себе тирана, чтобы как-то жить дальше!

Сенаторы удивленно переглянулись, увлеченные мыслью юноши. Давненько не слыхивали они такой прекрасной, страстной речи; давно не звучал столь приятный, звонкий голос в этом зале. С самого утра сидят они здесь, не зная, что делать, и вдруг ― будто светоч во мгле.

― Виват! ― воскликнул Мате Пуста. ― Наконец-то умное слово!

― Дельно говорит! ― согласился седовласый Дёрдь Пато, поиграв серебряной цепочкой, украшавшей его ментик. ― Берет быка за рога!

Габор Поросноки встал со стула и, подойдя к Мишке Лештяку, потрепал его по плечу.

― С этого момента ты наравне с нами имеешь право голоса в сенате, ― провозгласил он торжественно. ― Присаживайся к нам, господин Лештяк.

У зеленого стола как раз пустовало одно место, ― то, что прежде занимал Янош Сюч.

Восторг охватил господ сенаторов: ведь венгры любят неожиданные повороты, вроде только что мною описанного.

Вскочив со своих мест, отцы города бросились пожимать руку пареньку. Даже Криштоф Агоштон примирительно пробормотал, обращаясь к Ференцу Криштону:

― Жаль только, что отец у него ― портной. Козья борода!

― Ах, оставьте, сударь! ― едко заметил Криштон. ― Ведь у нас и на городском гербе козел блеет[8]…

― Хорошо, но отец-то его словаком-лапотником приплелся в наш город.

― По сыну этого не скажешь!

Совсем недавно в одном медицинском журнале можно было прочесть сообщение о том, что если человеку белой расы пересадить лоскуток кожи негра, то этот кусочек постепенно побелеет, и, наоборот, белая кожа, трансплантированная негру, со временем станет черной. Подобный процесс происходит испокон веков в крупных венгерских городах: иноземцы быстро и настолько глубоко пускают корни в венгерское общество, что даже окраску его принимают. У старого Лештяка были еще соломенного цвета волосы и круглое лицо, напоминавшее горскую брынзу. Сын же его Мишка с овальным лицом ― жестким и с хитринкой, ― карими глазами и жиденькими усиками выглядел настоящим куном[9]; явись он сейчас не в простой рубахе, а в одежде поприличней, вполне сошел бы за внука какого-нибудь из тех легендарных сенаторов Кечкемета, чьи портреты украшали зал заседаний ратуши.