Эдлис Сергрэв - История яхты «Паразит»

(Лева Промежуткес подымает голову из недр овечьей группы).

Лева Промежуткес (вдохновенно). Слушайте, товарищи, это такой же «Паразит», как я — Георгий Победоносец!

Опанас и Бурдюков (в один голос). Как, как?

Лева Промежуткес. Потому что этот «Паразит» — таки да «Георгий Победоносец!» При старом режиме он принадлежал РОПИТ'у[39]. Я открыл эту тайну в трюме прежде, чем начал жить в крупе.

(Комсомольцы переглядываются. Волна радости заливает их лица. Роберт Поотс бежит с новостями на капитанский мостик).

Корсар (громким голосом). Уррррра! (Играет и поет с большим ожесточением):

(Яхта летит. Светло. На теплых волнах играют дельфины).

Бурдюков (кряхтя, становится в позу оратора). Товарищи, мне жжет карман песня, которую вы мне заказали. Она переделана из вашей старой пиратской песни и поется на мотив диких степей Забайкалья.

(Пираты пробуют голоса).

Бурдюков (вытаскивает из кармана листок бумаги, покрытый песней). Начинаем!

(Звучные голоса сшибаются и крепнут. Организованно шумит море… «Билли Палкой!» — кричит Хлюст. Голубое солнце бьет прямо в грудь. С криком проносится береговая чайка).

Занавес.

Он весил двенадцать кило. У него был жабий живот, каменными уступами свисавший на кривые и слабые ноги, — и вся тяжесть была в этом чреве. На ощерившемся широком лице застыла улыбка злобного самодовольства; короткие ручки с раскрытыми ладонями были подняты для благословения, и узкий лоб пересекла продольная морщина Каина.

Его как-то подарил полковнику Ферри полковник Литтон. Это случилось на заре новой истории человечества, в нашем веке.

За послеобеденным кофе Ферри сказал своей жене:

— Богатая вещица, Corpo di bacco! Замечательно аристократическая вещь! У генерала Пьяджо тоже есть урод. Это называется фетиш, моя милая, фетиш! В хороших домах считают, что эти штуки приносят счастье.

И полковник Ферри назвал подарок полковника Лит-тона своей маскоттой, хотя полковник Литтон никогда не прочил карьеру маскотты своему старому пресс-папье.

В прошлом году Ферри был назначен командором дирижабля «Роккета»; он взял своего идола в полярное путешествие. Но правила погрузки были жестки, сила дирижабля точно учтена, и командор Ферри выбросил за борт двенадцать кило мясного желе — чистейший вес, вытесненный каменной жабой…

Командор Ферри был немолод, коренаст, немного тучен; у него были длинные руки, плоский лоб с впадиной посередине и сдвинутые к переносице глаза. Он считался неважным летчиком, но, как бы то ни было, его поставили командовать «Роккетой». На этой «Роккете» летели тихие, сдержанные люди, сменившие мирную свободу кожаных кабинетов на заточение в ледяном пространстве; они направлялись в область, отмеченную на картах Арктики белым пятном; у них были свои цели, у Ферри — своя.

Над Тюленьим островом «Роккета» потерпела легкую аварию. Один из моторов забастовал; нужно было выкинуть разницу между тяжестью багажа и трудоспособностью раненой машины. Командор Ферри сумел распорядиться.

Молодой метеоролог Торбальдсен вез много инструментов; круглые, длинные и складные, они работали день и ночь; они бросались в глаза и занимались не относящимися к «Роккете» вещами: качеством воздуха, окраской звезд…

Командор Ферри предложил изъять их из обращения «Роккеты», чтобы облегчить ей полет; их судьбу разделил узкий ящик геофизика Берна и телескоп астронома Гарнье — светлый телескоп мелкой и благородной породы…

— Из полета выбрасывают смысл! — кричал Торбальдсен, бледный, как дюралюминий, — смысл летит вниз, а мы продолжаем мчаться вперед! Надо возвратиться.

Но Ферри был командором «Роккеты».

«Роккета» погибла. Двадцать пять человек разбрызгались сгустками крови по синему льду. Торбальдсен спасся; спасся также командор Ферри. Товарищем по удаче им пришелся Саббаторе, младший помощник.

Саббаторе было лет 28–30. Это был хилый для летчика и неловкий человек. Прежде, на «Роккете», он выглядел так, словно был вечно подвергнут дисциплинарному взысканию, как можно быть подверженным простуде.

Оглушенные, они сгрудились кучкой рядом с хаосом металла и мяса. Вокруг расстилалась бесконечная белая пустыня. На черной бородке и меховой груди Ферри густо блестела замерзшая слюна.

— Ну вот, господа, — тихо сказал, наконец, Торбальдсен, — я не знаю, где мы. Разумеется, надо идти на юг.

Он говорил на скверном английском языке; это был единственный язык, на котором все трое могли бы объясниться.

— Я знаю, — сказал Ферри, — я приказываю идти на юг.

Торбальдсен продолжал:

— Разумеется, взять с собой консервы и спирт.

Ферри согласился.

— Консервы и спирт я приказываю взять с собой.

— Следует поскорей, — сказал Торбальдсен.

— Я приказываю трогаться немедленно!

Из-под обломков «Роккеты» удалось добыть и мясные консервы, и твердый спирт, и мешки. У Торбальдсена сохранился компас, у двух других — оружие.

Вдруг командор вспомнил. Ликуя, он поднял к небу длинные руки, потом бурно обнял Саббаторе. Саббаторе раскашлялся, поперхнувшись уважением; Ферри велел искать под обломками «Роккеты» еще и еще.

— Что он ищет? — терпеливо спросил Торбальдсен.

— Мое, — ответил командор.

В этот день им везло, и младший помощник нашел все, что ему приказали. Маскотта командора была цела. Эта тварь не изменилась с тех пор, как Ферри снял ее со своего бюро. Она отнюдь не убавилась в весе и нисколько не похорошела.

— Всего двенадцать кило, — сказал Ферри.

У Торбальдсена от недоумения слегка кружилась голова.

— Но мы должны взять ее с собой, — продолжал Ферри.

Торбальдсен с опаской поглядел на него.

— О, нет! Пустая тяжесть, идиотская тяжесть!

Ферри откинул голову, и обледенелая бородка поднялась:

— Я начальник!

— Начальник я, — покачал головой Торбальдсен.

— Начальник он, он! — испуганно крикнул Саббаторе, указывая на командора.

Швед ничего не ответил. Он пересчитал про себя коробки с консервами и отложил одну треть в свой мешок; двое других проделали то же самое. Когда с консервами было устроено, Ферри втиснул двенадцать килограмм идола в саквояж кого-то из покойников «Роккеты»; этот груз он передал младшему помощнику. Итак, за спиной у Саббаторе был походный мешок, а в правой руке саквояж с маскоттой.

— Зачем вы несете чужую вещь? — спросил швед. Саббаторе неприязненно поглядел на него и промолчал.

Вдруг Ферри пошел на мировую; у него была чудная улыбка, пленительная детская улыбка, обнажавшая перламутровые зубы. Он постучал кулаком в рукавице в высокую грудь Торбальдсена и похлопал по боку саквояж Саббаторе.

— Тут мое счастье, — дружелюбно объяснил он, — ценная вещь! Я должен был из-за нее выбросить даже ваши инструменты.

Швед понял, но только простонал. Затем он взглянул на компас и пошел к югу. Остальные двое последовали за ним. Впереди расстилалась ясная кристаллическая безнадежность.

С Торбальдсеном было неладно: его физически томила мысль о человеке, несущем по его следам ненужную и пустую тяжесть. На протяжении целого километра швед искал английских слов для выражения своего смутного страха:

— Слово «варварство» слишком неясно, — сомневался Торбальдсен… — Дикарь, троглодит, зулус, готтентот — это лишь простая брань.