С. Бельский - Куда ворон костей не заносил. Рассказы

Теперь я не стыдился своих слез и говорил, не обращая внимания на то, что голос мой прерывали рыдания. Но она едва замечала меня. Для неё я значил так же мало, как уродливая береза, далекая ограда кладбища, за которой на полигоне бухали пушки, косые тени, стоявшей под окнами, белой церкви с окнами в узорчатых, железных решетках.

— Вы верите в переселение душ? — глухо спросила она.

— Может быть, хотя меня пугает это учение почти так же, как смерть без надежды на воскресение. По этому учению душа человека может переселиться в тело животного… Нет, могила лучше!

— Могила, — повторила она тихо и внятно, как будто заучивая новое дли неё слово.

Мы оба подняли глаза и стали следить за вороном, который каркал на вершине березы. У меня, как и у неё, мелькнула безумная мысль.

Представляли вы себе когда-нибудь медленное разложение тела, недавно еще крепкого и здорового, тела, которое вы любили? И что, если последние проблески сознания, отсветы мысли и чувства, все еще остаются в трупе как таится жизнь в дереве, поваленном бурей.

Холод могилы и свет сознания!

Я много раз ночью переживал мгновения этого ужаса, силясь представить себе в могиле брата, как мы это делаем при жизни любимых людей, ставя себя на их место.

Нет, лучше ворон, или что-нибудь живое под лучами солнца!

Поднялся синий туман, выполз из могил и тяжело заволакивал кладбище, гнилые кресты, скользкие, заплесневевшие доски, траву, ржавое железо склепов, камни над черными ямами. Ворон снялся с дерева и разом исчез в широко распахнутой расцвеченной зарею дали.

Сторож, стуча тупой лопатой, шел по мосткам и, завидя нас, остановился.

— Пора! — сказал он, — запираем.

И минуту подумав, добавил сердито:

— Ничего сегодня не будет!

Пробираясь по тропинке, между могилами, мы слышали, как он бормотал:

— И чего тут сидят, сидят! Покойник слышит разговоры, ему еще хуже. Дайте лежать тихо, земля их и съест помаленьку. Из могилы не уйдешь!

Мы дошли до церкви, и когда звякнуло железное кольцо на калитке, женщина вдруг остановилась. Волосы её выбились из-под шляпки, бледное лицо стало еще бледнее в свете фонаря, освещавшего за оградой пустынную улицу.

— Постойте! я забыла… — сказала она.

— Пойдемте!

— Нет! еще вот это. — Я увидел в её руке половину большой груши.

— Неделю тому назад, только неделю! — Она припала к гранитному памятнику и заплакала.

Я видел её вздрагивающие плечи, белую шею, завиток мягких волос над черным воротничком.

— Он принёс эту грушу и хотел съест половину… Вот это его. — Она вытерла слезы зажатым в комок платком и как ребенок упрямо сказала:

— Я пойду, оставлю там на могиле!

— Постойте. Нельзя же так…

Я искал слов, которые терялись в этом холодном мраке, где исчезала всякая человеческая логика. Но она уже не слушала и мелкой быстрой походкой совершенно не походившей на её тяжелые утомленные движения, когда мы шли с кладбища, исчезла среди крестов.

Вся её мысль, то, что называют бессмертным духом, было около могилы и не могло от неё оторваться. Невидимые нити женского духа обвили труп, как тончайшие корни дерева оплетают комки земли.

— Но и пусть! — сказал я со злобой к Тому, Кто молчал, когда мы ждали чуда, и так распахнул железную калитку, что она дребезжа и звеня ударилась о каменную стену.

— Пусть! Я ничего не жду и мне ничего не надо!

Прошла осень. На кладбище я не ездил, потому что притворялся занятым важными делами, а по вечерам сидел в ресторанах, выбирая такие углы зала, где было больше света и движения.

У себя в квартире ночью я зажигал все лампы и большую люстру, свет которой отражался в зеркале против кровати. Я работал, как актер среди размалеванных декораций, но мучительно сознавал, что где-то рядом безграничная, холодная пустыня, невидимая бездна, куда я свалюсь и буду лежать в сизокрылой тени берёз, под грудой свеженарытой рыжей земли. Может быть, в этом новом сюртуке, наглухо застегнутом на все пуговицы. Рука, моя рука! которая держит сейчас хрустальный стакан, будет гнить медленно и долго, долго и медленно! Иногда я осторожно смотрел на лица, окружающих меня мужчин и женщин, притворявшихся, как и я, бессмертными, чтобы угадать, какие лица будут у них тогда.

Смерть великий художник! Еще за несколько часов до конца она, неслышная и невидимая, садится на постель и принимается за работу. Спокойно и не торопясь, кладет она тени около глаз, на висках; заботливо разглаживает морщины на лбу, заостряет подбородок и заставляет улыбнуться особенной, своей улыбкой, которая, то едва заметна в углах рта и линиях около носа, то поднимает губы так, что мертвое лицо смеется печально и важно, или злобно и горестно. Г лаза чаще всего остаются полуоткрытыми. Из-под опущенных ресниц, мертвый может видеть свои скрещенные на груди руки и дорогие лица, наклоняющиеся к этим рукам для последнего, долгого мучительного поцелуя.

Меня так занимала эта работа смерти, что я часто оказывался в обществе мертвых. Они сидели вокруг меня в театрах, в газовых белых платьях кружились на сцене, болтали за мраморными столиками в ресторанах, пили и смеялись в то время, когда я представлял себе, как они важные и неподвижные, с странными улыбками будут лежать в своих блестящих глазетовых гробах, в чёрной пасти могил, среди зеленых ветвей набросанных по краям, чтобы скрыть грязную землю.

Выпал уже первый снег, когда я встретил ту молодую женщину, с которой познакомился на кладбище. Она сняла траурное платье, но в её прелестном лице, глубоких глазах было по-прежнему выражение печали и ужаса.

Мы встретились на набережной. В черной воде дрожала огненная лента фонарей и кружась плыли первые льдины.

Она сама подошла ко мне.

— Почему вы перестали бывать на кладбище? Я хотела увидеть вас еще летом, — спросила она.

— А вы все еще верите в чудеса?

— Я теперь знаю! — сказала она загадочно улыбаясь. — И хочу, чтобы знали вы, но это так тяжело!.. — В её глазах мелькнуло выражение безграничного отчаяния.

— Я тоже знаю! — ответил я, стараясь улыбнуться.

Есть река, вот эта чугунная решетка, туман и лёд. Есть только тот мир, который я вижу. Другого мне не надо! Я взял ее за руку. Мне захотелось разбудить ее от тяжелого сна, вернуть к жизни.

— Нет! — оказала она, отнимая руку. — Все это только призрак. Они ведь возвращаются.

— Кто?

— Мертвые, — ответила молодая женщина, испуганно смотря в открытый перед нами немой и печальный мрак над холодной рекой.

Я придержал рукой шляпу, которую чуть не сорвал порыв ветра, и ответил с раздражением.