Авенир Зак - Пропавшая экспедиция

На подножке одного из вагонов, накинув на плечи шинель, курил красноармеец в буденовке. Увидев Кешку, он крикнул:

— Давай скорее, монах! А то тронемся, не поспеешь.

Кешка остановился, что-то вспомнив.

— Погодите, я сейчас! — крикнул он в ответ, кубарем скатился вниз, подбежал к саням и, прихватив свой мешочек, снова стал карабкаться по насыпи вверх.

Поздним вечером по безлюдному в это время Загородному проспекту шел запоздалый прохожий. Под мышкой он нес какой-то плоский предмет, аккуратно завернутый в старую кухонную клеенку. Близилась ночь, и только кое-где тускло светились окна. Прохожий, поеживаясь от пронизывающего весеннего ветра, торопливо шагал в сторону Невского. И вдруг совсем рядом, из подворотни послышалось странное завывание. Прохожий вздрогнул и остановился. Из подворотни появились странные, похожие на призраки фигуры в длинных белых балахонах. Чуть покачиваясь из стороны в сторону, то взлетая над землей, то опускаясь, они стремительно приближались к прохожему, испуская пронзительный, леденящий душу вой. Прохожий застыл от ужаса. Он узнал их, узнал, хотя видел впервые, и до этого не верил в их существование.

Это были те самые «попрыгунчики», о которых в Петрограде говорили шепотом, загадочные «попрыгунчики» — не то пришельцы с того света, не то просто переодетые налетчики-грабители.

Оцепенение прошло, и прохожий побежал. Он бежал посреди мостовой, а за ним, с воем и улюлюканьем неслись попрыгунчики.

У Пяти углов попрыгунчики настигли и окружили его. Прохожий, испугавшись припрыгивающих вокруг него призрачных гигантов, споткнулся, упал, уронил на мостовую очки и, наконец поднявшись, с воплем побежал в обратную сторону. Попрыгунчики догнали его, и один из них, закатываясь нечеловеческим смехом, вырвал у него сверток.

— Отдайте, отдайте! — закричал в отчаянии прохожий. — Отдайте! Возьмите деньги! Все, что у меня есть… только отдайте!

Но попрыгунчики с гиканьем и воем, высоко подпрыгивая над мостовой, уносились все дальше и дальше, разбрызгивая мокрый снег, смешавшийся с липкой, рыжей грязью.

Расстояние между ними и прохожим увеличивалось, а он все бежал и бежал за ними, пока они совсем не скрылись из его глаз.

Прохожий, ограбленный попрыгунчиками, меньше всего мог предположить, что уже наутро драгоценный для него сверток будет лежать на письменном столе Карла Генриховича Витоля, начальника Петроградского уголовного розыска.

Усталый, с землистым от бессонницы лицом, не выпуская изо рта погасшую папиросу, он сидел на обыкновенном венском стуле перед великолепным письменным столом с замысловатыми бронзовыми инкрустациями, еще недавно принадлежавшим какому-то царскому вельможе, в особняке которого и располагался Петроугрозыск. Кресло, впрочем, такое же массивное, и так же инкрустированное темной бронзой, находилось тут же, но Витоль не пользовался им, а предоставлял его в распоряжение посетителей.

Сейчас в нем сидел уже знакомый нам директор Петроградского музея.

— Георгий Абгарович, взгляните, пожалуйста, — с отчетливым латышским акцентом сказал Витоль и развернул сверток.

В свертке оказалась небольшая картина без рамы, изображавшая какой-то мифологический сюжет.

Георгий Абгарович торопливо вытащил из кармана пенсне и, нагнувшись, стал внимательно разглядывать полотно. Витоль следил за ним, пожевывая потухшую папироску. Наконец Георгий Абгарович поднял лицо и взглянул на Витоля.

— Откуда она у вас? — спросил он взволнованно.

Витоль не ответил и, в свою очередь, спросил:

— Представляет ли она какую-нибудь ценность?

— Безусловно. Это «Амур и Психея» работы Франсуа Буше, картина из коллекции князя Тихвинского.

Витоль кивнул головой.

— Как эта картина оказалась у вас? — снова спросил Георгий Абгарович.

— Ее похитили попрыгунчики у какого-то прохожего.

— Вы задержали его?

— Мы задержали одного из попрыгунчиков.

— Было бы лучше, если бы вы задержали прохожего.

Оба молчали.

— Обнадеживающая находка, — сказал Георгий Абгарович. — Все эти годы я считал эту коллекцию… утраченной… теперь… эта находка… Значит, коллекция не погибла!

— А вы не допускаете, — спросил Витоль, — что сохранилась только одна эта картина?

— Допускаю. Но вот какое странное совпадение… Недели полторы назад наша сотрудница, проглядывая иностранные газеты, обратила внимание на небольшую заметку. Речь шла о том, что шведский коммерсант Ивар Свенсен ведет переговоры о приобретении картин из коллекции князя Тихвинского. Я не очень поверил этому, поскольку подобные сообщения всякий раз оказывались блефом.

Витоль молча положил папиросу.

— Не представляю себе, кому поручить это дело. Все мои сотрудники просто валятся с ног от усталости.

— Речь идет о бесценных сокровищах искусства, принадлежащих народу, — неожиданно резко заговорил Георгий Абгарович. — Владимир Ильич и Анатолий Васильевич придают нашему делу первостепенное значение. Наш музей получает дрова на эту зиму по специальному решению Совнаркома. Если вы не сумеете изловить двух-трех налетчиков или спекулянтов, это не нанесет России такого ущерба, как потеря этих сокровищ.

— Есть у меня один сотрудник… только что демобилизовался. Опыта у него маловато, но паренек старательный… К тому же сам искусством интересуется… Живописью.

На высоких малярных козлах, под самым потолком круглого зала в особняке, где помещался угрозыск, Макар Овчинников закрашивал белой краской плафон с изображением Венеры, рождающейся из пены вод в окружении амуров с трубами. Столы сотрудников были сдвинуты к входной двери и покрыты газетами. Посреди зала стоял массивный черный буфет, забитый толстыми папками.

Витоль вошел в зал и, увидев Макара, поморщился.

— Тебе что, Макар, делать нечего?

— Я, Карл Генрихович, по поручению партячейки… Решили ликвидировать этих венер и амуров. Завтра придет Миша Рубашкин и распишет потолок революционным искусством. В центре нарисует пролетария, мускулистой рукой сжимающего глотку многоголовой гидры разрухи, а по бокам — рабоче-крестьянский орнамент в виде серпов и молотов, заместо этих амуров и психеев.

— Слезай, Макар. Есть для тебя дело поважнее, тоже… по живописной части… будешь этих амуров и психеев… разыскивать.

Он подошел к буфету и достал с полки одну из папок.

— Вот, держи. Познакомишься с делом, зайдешь.

Он направился к двери и, остановившись на пороге, сказал:

— А Рубашкину своему скажи, чтобы не приходил. Потолок уродовать запрещаю.