Константин Фарниев - Паутина

— Молодые вы, совсем глупые, — раздумчиво обронил сержант. — Жалко мне вас. Договоримся так, — остро глянул он в лицо Маринина. — Я здесь ничего не слышал и не видел. После отбоя забирайте свои вещмешки, а там думайте. Можете сами признаться политруку, если… — Сержант оборвал себя на полуфразе и отвернулся от Долгова и Маринина. Те переглянулись, Василий едва приметно усмехнулся. Похоже, он понял тайный намек сержанта..

Конечно, никто из них к политруку не пошел. Когда Павел убедился, что они держат тайну, решил дезертировать вместе с ними. У сержанта тоже была припрятана такая же листовка, но только не в вещмешке.

Не первый раз он хранил у себя фашистскую бумажку, рассчитывая перейти к врагу. Но на передовой, где тебя видят сколько глаз, уйти на другую сторону очень трудно да и при переходе могут запросто убить и те, и другие. Он еще не знал, кого называть своими. Его часть, ни разу не попадала в окружение, на что он надеялся. Их стрелковый полк сражался отважно, отступая от самой западной границы до Ростова. Здесь от полка осталось чуть больше батальона. Павлу пришлось драться вместе со всеми не на живот, а на смерть, иначе им бы не уцелеть, а в одном из боев взять даже на себя командование взводом после того, как убило лейтенанта — командира взвода. Это не осталось незамеченным. Павлу сразу присвоили сержантское звание и назначили его командиром отделения. «Так дойду и до офицера-орденоносца», — иронизировал он над самим собой. Павел уже решился уходить к врагам с передовой, но, когда узнал, что полк отправляют в тыл под Орджоникидзе на переформирование, изменил планы. Оказавшись вблизи гор, Павел понял, что наконец-то может улизнуть. Прячась в горных лесах, он спокойно дождется прихода гитлеровцев. В том, что они возьмут Орджоникидзе и прорвутся в Закавказье по Военно-Грузинской дороге, Павел не сомневался. А тут еще подворачивались и компаньоны. Никогда не простил бы он себе, упусти такой шанс…

Павел настороженно застыл на полушаге и тут же юркнул за ствол столетнего граба. Его испугал все явственнее доносившийся справа треск: кто-то пер по лесу напролом. Выяснилось — это продирался крупный дикий кабан с пятнистой шкурой. Павел непроизвольно вскинул автомат, но в самое последнее мгновение, когда палец уже готов был спустить крючок, опомнился. Чуть было не сработал в нем охотничий рефлекс.

Кабан круто свернул налево и побежал в сторону, откуда пришел Павел. «Как бы мои дружки не подняли со страху стрельбу», — подумал он, провожая зверя взглядом. Но кабан снова изменил направление, и кавказец успокоился.

Через несколько минут беглец подошел к широкой полосе густого кустарника, отделявшего подножье горы от леса. Постоял, чутко прислушиваясь к лесным звукам. Никакой опасности. Взгляд человека что-то искал на горе. Местность была совершенно дикой. Ни один штрих, ни один звук не говорил о том, что где-то рядом другой мир, истерзанный и израненный войной, пропитанный человеческим горем и болью. Павел ощутил себя частицей этой дикой природы, ничего не знавшей о войне, и ему вдруг стало свободно.

Подойдя вплотную к кустарникам, он инстинктивно насторожился. Даже здесь, в таком диком месте, нельзя расслабляться. Он устремил взгляд туда, где находилась пещера. В нее можно было пробраться только ползком между зарослями, и Павел знал эту дорогу. Придется на время уподобиться ящерице.

Полз он по крутому склону вверх, останавливался и отдыхал через каждые две минуты. Давний опыт не обманул: заросли скрывали вход в пещеру. Он вполз в нее в том месте, где и ожидал, вскочил на ноги, легко шагнул в темную глубину пещеры и… остановился. Что-то насторожило его, хотя вокруг не раздалось ни одного нового звука. Он взял автомат наизготовку. Потянувшись всем телом вперед, принюхался, как зверь, и, как у зверя, нервно шевельнулась тонкая полоска его усиков. Глаза вглядывались в пещерную темень, нос трепетно ловил запахи. Пахло сыростью, плесенью, мокрым камнем, но вот он уловил среди знакомых запахов какой-то неопределенный. Павел напряженно продолжал вглядываться в темноту, будто мысленно выворачивая пещеру наизнанку, чтобы окончательно убедиться в полной своей безопасности. Однако смутное беспокойство все еще не отпускало его. Сержант старался прогнать его разумной мыслью, пришедшей как бы в ответ на предостережение слепого инстинкта: его поведение естественно, он не может не опасаться любого своего шага, даже когда уверен, что ничего ему не грозит.

Кавказец не успел сделать и двух шагов вперед, как в глаза ему ударил ослепительный луч света. В какие-то доли секунды до этого ослепления, в момент вспышки фонаря, он скорее угадал, чем увидел, впереди себя человека в советской военной форме. Это и определило его дальнейшие действия. Он поднырнул под луч света и упал вперед с вытянутыми руками, как делал это тысячи раз, ныряя в воду. Бросок был так молниеносен, что человек с фонарем не успел уклониться. Павел ухватил противника за ноги и почувствовал, как тот падает, он даже ощутил радость от уверенности, что победил, спас себя. Но в этот момент что-то навалилось сзади. Всего лишь на ничтожную долю секунды опешил Павел, напрягшись каждой жилкой своих мускулов, рванулся в сторону от каменной тяжести, придавившей его к полу пещеры. В нем вспыхнуло остервенение во сто крат сильнее того, что сегодня толкало вперед и только вперед. И было в этом взрыве столько физической мощи, что люди, державшие Павла, отлетели. Он отпрыгнул к выходу из пещеры, палец его уже лег на спусковой крючок автомата, и в этот момент что-то больно ударило Павла по ногам; он упал на спину, снова кто-то придавил его, и он подумал, что теперь уже, видно, не сбросить с себя оковы. Но так считал разум, а тело, налитое отвращением к своей несвободе, остервенением и ненавистью, руководимое инстинктом самосохранения, продолжало бороться…

Павлу удалось схватить человека, лежавшего на нем, рукой за шею. По-звериному рыкнув, кавказец впился зубами в горло врага, но тут же удар по голове мгновенно разжал руки и зубы Павла, опустошил его тело, погасив в нем и остервенение, и ненависть, и жажду свободы…

Александр Пащенко торопливо шел по узенькой извилистой улочке небольшого осетинского горного селения, где стоял вот уже несколько дней резервный полк. Почти в каждом дворе за низкими плетнями мелькали люди в военной форме, стояла техника, слышались молодые мужские голоса. Прошло всего минут двадцать после подъема, но откуда-то уже доносились робкие, будто еще не до конца проснувшиеся звуки русской гармони, треньканье балалайки. Наверное, со дня своего основания это крохотное селеньице не знало такого воинственного многолюдья и связанного с ним беспокойства.