Эллестон Тревор - Полет «Феникса»

Соблазн посадить машину на фюзеляж очень силён. Он будет ему противиться изо всех сил. Потому что нужно не только сесть, но и взлететь. Ведь это самолёт. В конечном счёте, решать нужно будет самому: если кто-нибудь погибнет, виноват будет только он. Он должен был следовать правилам и взять курс на запасной аэродром в Эль Ауззад, когда сломалась антенна.

Моран занял своё место, закрепив дверь переборки в открытом положении: в случае неудачной посадки мог понадобиться выход. На его лице никак не отражался ход мыслей. Если они сядут на склон плато, так тому и быть; если при посадке повредят шасси и их не найдут — что ж, такова судьба. В такой момент легко быть фаталистом: это рассеивает страх и позволяет сосредоточиться на одном — как выжить. Так же просто все поставить на Франка Таунса.

Фрэнка считали неудачником. В каком-то смысле так оно и было: прослужив всю войну лётчиком в Транспортном управлении, он уже через год после её окончания командовал своим первым большим лайнером, летал на «Констеллейшенах», пока компания не перешла не новые «Суперы». Переучивание прошло без сучка: оба типа самолётов не очень различались. И тут он возомнил себя ветераном и позволил усомниться в компетентности экзаменаторов на каирской линии, дважды заваливших его на зачёте по аварийному оборудованию. Большинству пилотов не нравилась практика таких экзаменов, но мало кто жаловался на провалы. Тогда-то и появилось первое пятнышко в личном деле Фрэнка.

В течение года он провалил ещё два зачёта и экзамен; хотя в ЮКА знали, что он первоклассный лётчик, его предупредили, что такое отношение к тому, что он называл «возвращением в школу», чревато неприятными последствиями. Он заупрямился и провалил курс переучивания с двухмоторного на большой четырехмоторный ДС. Тогда компания перевела его на побочные маршруты, обслуживаемые «Вайкаунтами». Через год его попробовали перевести на «Комету», но он опять провалился. Он рассказывал Морану: «Знаешь, сколько приборов у этой проклятой машины? Они занимают весь потолок. Я лётчик, а че органист в театре».

С 1958 года Фрэнк работает, куда пошлют: летает через моря и пустыни, в джунгли, куда ни придётся. И уже шесть лет его личное дело безупречно. Переучиваться он не пытался — чтобы не «возвращаться в школу», — и летал в такую погоду, когда никто другой не осмелился взлетать, поднимал машину с пятачков среди леса и взлётных полос в пустынях и на болотах, с которых впору было стартовать одним птицам.

Правду говорил Фрэнк: он лётчик старой школы, небо для него все равно что игровая площадка; но для новой школы он не годился, слишком стар — и не столько годами, сколько самим своим опытом: полет он чувствовал, что называется, задним местом и не нуждался в целой батарее приборов.

Моран никогда не был штурманом на главных линиях, но на местных летал уже пятнадцать лет. Работал с десятками пилотов, но только одному доверял безоговорочно, и сейчас он был рядом с ним.

Когда Моран занял своё место, Таунс осведомился:

— Ну, как там они?

— Прекрасно. Жалоб нет.

Большинство пассажиров было из Джебела: профессия бурильщика небезопасна, рисковать им не внове.

— Ремни застегнули?

— Да, Фрэнк.

— Груз проверил?

— Крепление в порядке. — Моран следил за высотомером.

— Спуск отмеряешь?

— Угу. Время три десять. Скорость двести в момент разворота.

Моран записал все это в блокнот, оторвал листок и сунул в карман.

— Данные у меня в кармане.

Блокнот мог оказаться при посадке где угодно, даже сгореть, и если с ним что случится, Таунс будет знать, где искать эти цифры. Даже примерный расчёт координат лучше, чем ничего. В момент, когда они увидят землю, нужно будет успеть занести время и последние показания скорости и спрятать данные в карман.

Теперь песок, бивший в ветровое стекло, был чёрного цвета — должно быть, они попали в собственную тень. Внешне и по звуку это было похоже на чёрный дождь. А позади все оставалось жёлтым.

Таунс нагнулся над штурвальной колонкой, как будто лишняя пара дюймов чем-то увеличивала пятидесятиярдовый предел видимости. Он готов был нажать рычаг в тот самый миг, когда увидит землю.

Когда высотомер показал тысячу пятьсот футов, Моран спросил:

— Садимся на ботинки?

— Придётся, иначе нам никогда не взлететь.

— Ясно.

Штурман уже перестал автоматически считывать показания приборов. Теперь в этом не было смысла. Таунс посадит машину только головой и руками. Морану хотелось сейчас высказать свои чувства: «Знай, Фрэнк, нет никого, с кем бы я ещё хотел летать». Но вслух такого не вымолвишь, да и Таунсу теперь это неважно: они уже слились в одно — этот человек и его машина.

— Я слежу, — вот все, что он смог сказать.

— Давай.

Моран тоже наклонился, уперев руки в губчатую аварийную обивку. В самом конце наступит миг, когда нужно будет попытаться избежать удара. Внизу ничего не было видно, ни изменения цвета, ни прояснения или затемнения сплошной пелены. Высотомер, отрегулированный по уровню моря, мог теперь искажать показания на целую тысячу футов.

«Скайтрак» быстро терял скорость. Обтекание было плавным, к тому же, слава богу, не изменилось направление ветра, но теперь Таунсу нужно было избежать пикирования. При отсутствии видимости ощущалось приближение земли — чувство «нуля футов», возникающее из многих мелочей: давление на барабанные перепонки, вдавливание в кресло, реакция организма на падение скорости, тяжесть машины, которую он ощущал, даже не держа рук на штурвале. Моран несколько раз медленно закрыл глаза, чтобы избежать потери пространственной ориентации.

— Думаю, уже близко, — бросил Таунс.

— Угу.

Предметы задёргались, заскрипели металлические узлы-ощутимо падала подъёмная сила под крыльями.

— Думаю, что…

— Плато…

— Ещё не земля.

— Уже рядом.

Морану подумалось: «В гору не врезались. А могли бы».

Мимо что-то проплыло, Таунс резко нажал рычаг, и они опять ощутили подъем, но ничего нельзя было разглядеть, пока, извиваясь, не промелькнула серповидная дюна. Пелена песка впереди была непроницаема, и Моран сознавал, что даже если бы самолёт уже стоял на земле, они все равно ничего не увидели бы, потому что не было границы между небом и твердью.

Они миновали плато и летели теперь между низкими дюнами, пропахивая колёсами вздыбленные вершины. Щели закрылков были широко раскрыты, чтобы ещё хоть на мгновение удержать подъёмную силу, пока инерция не замрёт на точке покоя в тот самый момент, когда девятнадцать тонн мёртвого груза забарахтаются в песке, падут всей тяжестью и дезинтегрируют.

Моран отметил на листке время и скорость и сунул его в тот же карман, что и первый. Раздался грохот, как от морского прибоя, и он закричал: