Михаил Первухин - Колыбель человечества

Словом, столпотворение египетское…

Каюсь, и я, как услышал этот замогильный голос, тоже карабин из рук выронил, чувствую, шапка сама с головы валится. До тридцати лет дожил, многое видел, многое пережил. Но чтобы мертвый, ей Богу, совсем мертвый человек с живыми разговаривал, — как хотите, это вещь совсем не простая. Без колдовства тут не обойтись.

Однако на этом не покончили: решил совет эскимосских старейшин, что ли, что от смертной казни, значит, «Находка» или Энни — свободна. Но родичи «Сурка» поставили ультиматум.

— Пусть отец или отчим Энни вернет родичам «Сурка» весь тот выкуп, который был за Энни заплачен, потому что, понимаете вы, Энни-то женой для «Сурка» не была. А пока не вернет, то Энни остается в семье старшего в роде «Сурка».

И всем нам стало понятно: загрызут девку. Ей-Богу. Там эти эскимосские бабы, чуть только молодость промелькнет, в формениых ведьм превращаются. Если при такой бабе крикнуть невзначай, хлопнуть ее, подкравшись, по плечу или выстрелить, с ней начинается припадок. Она крутится, как червяк на крючке, визжит, лает, хохочет. А то, испугавшись, может начать бросаться на окружающих с ножом, не разбирая щенка от собственного младенца, камня от живого человека.

Ну, и некоторые бабы отлично умеют пользоваться тем обстоятельством, что такая «одержимая духом» признается невменяемой. Ее нельзя судить, ее нельзя наказывать.

И вот, когда такая баба хочет сжить другую со света, ничего нет проще: притворится полоумной, да хоть собственными зубами соперницу загрызет, или копьем в нее шарахнет, или кипятком обварит, а сама тут же хлоп на снег, и пошла крутиться, как бесноватая, и никто ее тронуть не смеет. Иной раз, я это видел, и так бывает, что боятся даже помощь убиваемой оказать: твердят, что это какой-то дух потребовал себе жертву. Значит, нельзя мешать. А то, говорят, если вмешаться, то, знаете ли, какой-нибудь джентльмен Вельзевул, Люцифер или как их там еще называли древние ацтеки, разгневается, и на того, кто раненой оказывает помощь, накинется, живьем утащит его в преисподнюю. Может быть, вам, джентльмены, покажется все это очень странным: я про это невежество, про эту темноту эскимосскую говорю.

Но, джентльмены, не судите эскимосов очень строго! Лучше подумайте, при каких условиях они, бедняки, живут. Вспомните, что, не говоря уже о разных переживаемых опасностях, приходится им обитать в том самом краю, где бывает долгомесячная полярная ночь.

Счастлив ваш Бог, что вы-то с этой штукой не знакомы. Разве только по книжкам.

Упаси меня Боже говорить что-нибудь о книжках дурное: я хоть и простой «лесной бродяга», но я отлично понимаю, что книжка — великое дело. Но одно дело — слышать рассказ, хотя бы и самый ловкий, а совсем иное дело — на своей шкуре испытывать то, о чем в книжках говорится. Вы вот про полярную ночь прочтете в пять, много десять минут, да и баста. А не угодно ли вам пять или шесть месяцев пробыть, не видя солнышка?

В первый раз, как испытал я это удовольствие, верите, думал — не вынесу. Лучше руки на себя наложить. Лучше в какой-нибудь проруби утопиться, или, знаете, зарядить, как следует, карабин, разуть правую ногу, чтобы можно было приловчиться и большим пальцем ноги дернуть за собачку, спустить курок…

В этот первый раз застряли мы — целая партия трапперов — на берегах Баффиновой земли. И был с нами мой двоюродный брат, тоже Невилл, только его звали Пьером. Был он старше меня, опытнее, и я из его повиновения никогда не выходил. Увидел он, что творится со мной, и взял он с меня клятву, что я с собою не покончу самоубийством. Так, верите, я иногда перед ним по полчаса ползал, ноги ему целовал, все просил, чтобы он клятву с меня снял. И молил его я, и проклинал, и упрашивал, чтобы он своими руками меня прирезал, что ли. Лишь бы уйти мне от этой проклятой полярной ночи!

Вот до чего, джентльмены, доходит человек, которому приходится жить у нас, на краю света!

Но ведь мы-то, белые, большей частью только случайно надолго попадаем в те области, где полярная ночь царит и, испытав это удовольствие, возвращаемся на юг. А эскимосы живут там. Поймите это: живут там, где ночь полгода тянется!

Так можно ли строго судить этих пасынков природы? Можно ли от них требовать, чтобы они фокусов не устраивали, глупостей не делали?

Словом, судите сами.

Ну-с, так вот, дело находилось в таком положении: папаша или отчим Энни давным-давно промотал выкуп, полученный от покойного «Сурка» за девочку. Значит, возвратить его не может родичам Энни. Значит, Энни остается в семье «Сурка» на положении не то пленницы-заложницы, не то рабыни.

А у «Сурка» есть сестрицы, есть почтеннейшая мамаша.

Я, надо вам заметить, к леди всех сортов привык относиться с уважением. Вы можете спросить в форте Гуд-Хоп кого угодно, все вам в одно слово скажут, что Нед Невилл, охотник, даже здорово подвыпив, никогда не позволит себе в присутствии леди сделать какое-либо неприличие, будь эта леди не то что супруга майора Гордона, а хотя бы маркитантка Бесси, с которой, вы это сами, должно быть, знаете, у солдат форта постоянные истории бывают. Но при всем моем уважении к леди вообще, — эту милую роденьку блаженной памяти почившего на лоне фараона «Сурка» я никак не могу назвать иным словом, как сверхъестественная… ну, скажем мягко — дрянь. Ведьма на ведьме, и ведьмой ведьму погоняет.

Вот и представьте себе: что будет из Энни, если ее оставить в распоряжении этой компании?

Ясное дело — загрызут!

А то и сама, не выдержав каторги, затосковав, попросту удавится девка…

Узнавши про такое решение, то есть про то, что до обратного получения выкупа Энни должна оставаться заложницей, мы переглянулись.

Знаете, человек я, надо признаться, таки достаточно черствый, ведь всю жизнь проводил я в пустыне. И жил я чем? Надо сказать прямо: убийством. Или, правильнее, — систематическими убийствами.

Потому что хоть убивал я не людей, конечно, но ведь и лисица, и бобр, и соболь, и горностайка — ведь это же живые существа. А наш брат, охотник, только и делает, что уничтожает их жизнь.

Ну-с, я хотел этим сказать только, что эта охотничья жизнь, эта привычка к уничтожению живых существ, волей-неволей делает сердце человека почти каменным.

Столько крови проливаешь, столько смертей кругом себя видишь, что, право же, ко всему начинаешь относиться равнодушно.

Но и при этих условиях, когда подумал я об участи, которая ждала Энни, — защемило в сердце…

Вы, конечно, люди, живущие в городах, где и то, и се, и светло, и удобно, вы относитесь к эскимосам с высоты своего величия. А на эскимосскую женщину вы смотрите исключительно, как на нечто среднее между моржом и черепахой.