Василий Ванюшин - Старое русло

Потом он рассказал мне, что искал тут сокровища Джунаид-хана. Помнишь, Бикентиш, те бандитские тюки, которые вы нашли в развалинах? Я тогда ничего не знал о них и не спрашивал, что там спрятали басмачи: дело военное, не мне знать. Теперь можно спросить. Может быть, правда там было золото?

Многое сразу же стало понятно Стольникову. Покачав головой, он с горечью в голосе сказал:

— Так, так… Выходит, Григорий Петрович был прав. Алибек пошел в экспедицию с целью найти клад. Я был о нем лучшего мнения… Что, спрашиваешь, было в тех тюках? Золото, ценные вещи, награбленные Джунаид-ханом. Басмачи не могли все увезти с собой и спрятали в подземелье этих развалин. Тогда я не сказал никому, что в тюках, — внутри свернутых ковров было золото. Я не мог выделить много людей из отряда, чтобы сопровождать катер в Аральск. Охрана была малочисленной, и если бы пошел слух, что на катере везут золото, бандиты напали бы на него и ограбили… Да, да, тогда я придумал просто и хитро — никто ни о чем не знал, и большие ценности были сданы в казну государства… Почему басмачи непременно хотели убить тебя и Сарсека, мне ясно было и тогда: никто не должен знать о спрятанных сокровищах. Но теперь мне ясно и другое: Джунаид-хан, этот Абукаир и другие басмачи считали тебя, Жакуп, покойником, который ничего не скажет. А ты остался в живых и сказал нам.

— Разве я говорил о золоте? — пожал плечами старик. — Я о нем ничего не знал. И знать не хочу. Зачем мне золото? Разве оно заменит Сарсека?

— Теперь-то я все хорошо помню: ты сказал только о вьючных лошадях, которых привели с собой басмачи. А когда они удирали, вьюков мы уже не видели. Стали искать и нашли их… Значит, Абукаир перед своей смертью сказал Алибеку о запрятанных сокровищах, и Алибек искал их.

— Искал не только Алибек, а и хозяин этого ножа, — кивнул в угол палатки Жакуп.

— Сколько, думаешь, старина, лежит этот труп в подземелье?

— Пятнадцать лет, — уверенно ответил Жакуп.

— Значит это произошло примерно в тридцать втором-тридцать третьем году. Мне вспоминается одна заметка в Кзыл-Ординской газете… Да, это было в тридцать втором году, я приезжал из Москвы в командировку. Тогда и прочитал заметку. В ней рассказывалось, что возле города был обнаружен труп мужчины с глубокой ножевой раной в спине. Убийцу не нашли, но странно было не это, а то, что никто не узнал убитого. Было только установлено, что неизвестный человек приходил к мулле просить отпущение грехов, а на другой день был найден мертвым. Уверен, что Григорий Петрович, если рассказать ему эти факты, будет утверждать, что убитый был сообщником того, чьи останки догнивают здесь, в подземелье, и убит этим ножом…

— Они грызлись из-за сокровищ, которых нет, как голодные собаки из-за кости, — Жакуп рассмеялся и сплюнул. — Но, Бикентиш, я не хочу такое говорить про Алибека, он не виноват. Убивают врагов, а на Алибека у меня не поднялась бы рука…

Старик помолчал, взглянул на Стольникова, снова опустил глаза, опять посмотрел. Что-то ему хотелось спросить, но он не решался. Наконец он заговорил:

— Бикентиш, есть одна просьба. Надо откопать Сарсека и отвезти на кладбище. Я сам откопаю. Пусть только Митриш делает гроб…

— Да, да, я скажу. У нас есть доски. Сделаем гроб и отвезем на машине.

— Я выполнил клятву. Пусть я не убил ни одного басмача, но я помогал вам, водил по пустыне, и бандиты всюду попадали под огонь ваших винтовок. На нашей земле не будет больше басмачей…

— Да, да, — подтверждал Стольников и в то же время думал: какие неожиданные повороты бывают в жизни. Несколько минут назад он готовил себя к тому, чтобы признать Алибека самым близким человеком своей семьи. Вдруг заявляется Жакуп — «Мало-мало не убил Алибека». Потом тот же Жакуп говорит: «На Алибека у меня не поднялась бы рука». Можно ли человека, которого знал и считал хорошим, сразу же возненавидеть как только его назвали плохим? А когда сказали, что он не виноват, можно ли быстро заставить себя снова уважать его? Трудно ответить на эти вопросы.

Между тем разговорившийся Жакуп продолжал:

— Еще хочу сказать, Бикентиш, — не надо говорить никому здесь, кто был отец Алибека — зачем это? Алибек не виноват. Не надо говорить, что искал он…

— И это правильно.

— Я тебе одному скажу, Бикентиш, для чего искал сокровища Алибек. Он рассказывал мне, и лицо его было белое, как солончак, — это не от страха, а от горя, — и он говорил правду…

Старик умолк и прислушался. Стольников посмотрел на брезент, закрывавший вход в палатку, — слышны были легкие, медленные шаги. Жакуп поднялся.

— После расскажу… — и вышел.

Прошла минута, вторая. Лина не показывалась. Конечно, она догадывалась, что отцу все известно: ведь только что вышел Жакуп, а он все знает… Но вот она откинула брезент, и Стольников ужаснулся при виде дочери — так она изменилась. Глаза были красные от слез, щеки бледные, нос заострился, губы припухли, волосы смяты. Она не скрывала перед отцом своего страдания, села возле него и прошептала:

— Папа, ты все понимаешь… Я хочу уехать. Мне очень тяжело.

— Ложись и отдыхай, — сказал Николай Викентьевич и подумал: «Не буду говорить ей о том, что рассказывал сейчас Жакуп. Хватит пока и того, что знает…»

Алибек избегал встречи со Стольниковьм, не знал, хватит ли решимости посмотреть ему прямо в глаза. Он чувствовал, что теперь и объяснения с Линой напрасны: она не простит того, что он скрывал… И все же очень хотелось видеть ее.

Тенью прошел он в лагерь и забрался в палатку. Лег, уткнувшись лицом в плотную кошму, пахнущую потом, и долго лежал не шевелясь. Горькие раздумья занимали его.

Где сейчас Лина? Вероятно, с отцом. Она не выйдет из палатки. Как же повидать ее? Ведь она завтра уедет, непременно уедет.

Вечером возвратились рабочие. Они, казалось, не замечали Алибека, говорили о своем: им хотелось скорее кончить работу, уехать домой, к семьям, попариться в бане с хорошим веником.

Всегда бывает так: поначалу работа идет равномерно, привычно, нет лихорадочного стремления скорее кончить ее. Но вот явно обозначился конец, и тут уж не может быть желания оттянуть его проволочками, пустой тратой времени, а хочется быстрее завершить дело и облегченно вздохнуть.

Теперь почти совсем не попадались археологические находки, тем не менее весь намеченный участок раскопок нужно было вскрыть на полную глубину культурного слоя — так уж принято. Скорое возвращение из пустыни домой зависело прежде всего от самих рабочих.

Они говорили о доме, о женах, о детях и с неприязнью посматривали на неподвижно лежащего Алибека. По обрывкам фраз и усмешкам, Алибек догадывался, что рабочие знают о его любовной неудаче. В этом ничего удивительного не было: в лагере каждый человек на виду. Вероятно, они видели, как Лина бежала от него. Видели так же, как, виновато опустив голову, плелся Алибек за суровым стариком к древним развалинам. О чем был разговор, рабочие, конечно, не знали. Не видели, как Жакуп угрожал Алибеку: их скрывала полуразвалившаяся стена. Но, понятно, немало строилось всяких догадок и предположений, в основном они сводились к одному: Алибек потерпел неудачу, как и Купавин. А над неудачником в любви всегда посмеиваются — в глаза и за глаза.