Александр Мартынов - В заповедной глуши

Принято думать так же, что все «новорусские» живут в роскошных особняках за высокими заборами.

Опять-таки в отношении семьи Каховских это было неверно. Они занимали двухэтажную (впрочем — собранную из четырёх обычных) квартиру всё в том же доме, где когда-то Сергей Каховский жил с родителями, и не помышляя о карьере бизнесмена, «владельца заводов, газет, пароходов», как он шутил. Пароходов, правда, не наблюдалось, но заводов имелось аж три, и газета тоже была. Кстати, особняк в общем-то был — дача за городом, вполне соответствовавшая классическим представлениям о «новорусских». Но Каховские наезжали туда нечасто. Главе семьи не позволяли дела, Ирине — матери Вальки — тоже, а сам Валька не очень-то любил этот особняк. Кроме того, дел хватало и у него.

Принято думать ещё, что жизнь в «новорусских» семьях — это вечное непонимание отцов и детей, взаимная нехватка времени и всё такое прочее.

Но и это не касалось семьи Каховских…

…Размешивая ложечкой сахар в какао, Валька не без опаски прислушивался к тому, как отец подбирается к наиболее скользкой части разговора. При этом Валька делал вид, что всецело поглощён бокалом.

— И тогда он мне говорит, — Каховский-старший закинул ногу на ногу и прикурил, держа спичку внутрь кулака. Жена немедленно конфисковала сигарету и отправила в пачку, мимоходом затушив. — Хм… Ну так вот, тогда он мне говорит: «И, между прочим, Валентин тоже отсутствовал на этом занятии.» Я так удивился… Валентин, что ты на это скажешь?

— Дождик будет… — задумчиво произнёс Валька, глядя за окно. — Интересно, гроза уже, или ещё рано? Ма, у кого сказано про грозу в начале мая?

— Кхгм… — кашлянул Каховский-старший. Валентин сделал большие глаза и посмотрел на отца изумлённо:

— Папа?.. Извини, я задумался.

— И правильно сделал, — одобрительно кивнул отец. — До меня дошли слухи, что ты уже два месяца не посещаешь элективный курс по изобразительному искусству. Как это понимать, наследник?

— Но папа, — Валька захлопал ресницами, — это просто ошибка. Дело в том — ты же видел нашу аудиторию? — что там есть колонна… большая такая колонна, на ней ещё написано повыше «Серый+Ирок=LOVE»… так вот я просто сижу за этой колонной, и…

— Мой юный друг, — угрожающе сказал отец, — я великолепно знаю эту колонну. И по словам Якова Марковича, ты одиннадцатый, кто за ней сумел разместиться. Это есть прогресс, так как в дни моего детства она скрывала максимум двоих…

— Мгм, — вмешалась Ирина. Муж грозно посмотрел на неё и воинственно повторил:

— Да, двоих!!! Да и то — если прижаться потеснее…

— Мгм, — повторила жена. Валька с энтузиазмом подхватил:

— Папа, это же очень интересно! И к кому ты там… прижимался?

— Почему ты не был на элективке?! — раненым в подвздошье мамонтом взревел Каховский-старший. Сбавил тон и пожал плечами: — Ты же сам записался, даже настаивал…

Валька вздохнул и опять посмотрел за окно. Чему-то улыбнулся, пожал плечами:

— Настаивал… Пока у нас Игорь Игоревич вёл, я что, разве не ходил? Ходил, и рисовал, потому что было интересно. А сейчас просто скучно.

— Вообще-то Яков Маркович — известный художник, насколько я знаю, — сердито заметил отец, наливая себе кофе, который немедленно конфисковала и уничтожила жена. — Мне в этом доме что-нибудь можно?!

— Можно, — с глубокой убеждённостью кивнула Ирина. — Приносить деньги… А что до Якова Марковича — то он художник не только известный, но и независимый — рисует независимо от наличия таланта. Уж я-то в этом разбираюсь. В отличие от тебя.

— Вот-вот, — подхватил Валька обрадовано, — как начал разных Шагалов, Кандинских и Малевичей нам втюхивать…

— Остальные-то сидят — и ничего, — возразил Каховский-старший. Валька нагло заявил:

— У них вкуса нет, а я в маму, меня от этого тошнит. Да и потом — не все сидят, многие тоже бросили.

— Ну и ты бы ушёл, — сердито сказал отец. — Я что — против? Перевёлся бы ещё куда, но скрывать-то зачем?! Всякие разные жи… люди будут мне насчёт сына выговаривать…

— Прости, — искренне сказал Валька, — я честное слово как-то не подумал. Я же не рисовать бросил, а просто туда ходить, ну мне и казалось, что всё как надо.

— К Игорю ходил, что ли, домой? — сердито спросил отец. Валька посмотрел на него и отчётливо поправил:

— К Игорю Игоревичу, пап. Ходил. И не я один.

— Твой Игорь И… — начал Каховский-старший, но в этот момент вмешалась жена:

— У Тютчева, — сообщила она.

— Что? — не понял Каховский-старший.

— Про грозу в начале мая сказано у Тютчева, — пояснила ему жена.

— Это заговор, — объявил в пространство глава семьи. — Я голодный и усталый, мне не дают покурить, выпить кофе, и это — заговор… — он тяжело вздохнул и обратился к сыну: — Покажи, что нарисовал хоть за это время.

— Ага, сейчас! — Валька вскочил и взбежал по лестнице наверх.

— Ты чего насчёт Игоря? — тихо спросила Ирина. Сергей поморщился:

— Да ну его, дурака… Руки не подаёт, отворачивается… Сколько можно?!

— Он и в школе был принципиальный, ты что, не помнишь? — Ирина поморщилась, но не с неприязнью, а как-то странно.

— Дурак он был, что тогда, что сейчас.

— Если тебя это так волнует, сделай, чтобы его в школе восстановили.

— Он не вернётся, если узнает, что это я помог.

— За что его хоть выгнали?

— Отказался конкурс проводить с ребятами. На тему: «Почему мои родители должны голосовать на выборах?»… Давай, что там у тебя?

Это относилось к Вальке, который появился на лестнице, неся большую папку из темного пластика на «молнии». Вжикнув на ходу застёжкой, он достал и осторожно, почти ласково, пристроил на широкий подоконник листы специального картона — квадраты семьдесят на семьдесят сантиметров. Пряча за шутливостью волнение, объявил:

— Мини-вернисаж Валентина Сергеевича Каховского считаю открытым настежь. Критику не надо, только положительные отзывы. Опс.

Он откинул папиросную бумагу, подклеенную для сохранения рисунка к каждому листу. Каховский-старший недовольно нахмурился, но мать Вальки чуть откинулась назад и подняла левую бровь.

Широкими небрежными мазками — из тех, что дают ощущение реальности только на расстоянии, вблизи распадаясь на цветную мешанину — был написан на картоне мальчишка, летящий на воздушном змее: руки и ноги косым крестом, лицо полузакрыто притиснутыми ветром длинными волосами, но видна улыбка и восторженные глаза. Вокруг — только небо, пронзительно-чистое, безоблачное; солнца не видно, но всё пронизано его присутствием. На просвеченном насквозь змее вилась по кругу алая надпись: