Дмитрий Быстролетов - Путешествие на край ночи

— И только? Тогда я открываю книгу и начинаю читать вам кое-что, касающееся нас обоих. Слушайте.

И я вдохновенно декламирую бессмертные строфы маленького шедевра из цикла "Parallèlement":

Закончив, любезно спрашиваю:

— Что вы теперь скажете?

Короткая пауза. Потом голос, звенящий, как удар шпаги:

— Немного. Я вижу, вы исключительный негодяй.

— Повесить трубку?

— Нет, к чему же! Я не избегаю опасности, иду прямо на нее. Делайте свое дело до конца. Итак, это шантаж. Ну, и что же вы требуете от меня?

— Внимания.

Я помолчал, снова давая ей время успокоиться и собраться с мыслями. Потом призвал на помощь всю свою силу воли, весь актерский дар и заговорил негромко, мягко, с ласковой убедительностью:

— Я все понимаю: вашу враждебную настороженность и неловкость этого разговора, и мое положение человека, напрашивающегося в друзья. Но поймите же, и вы меня. Мною движут две причины. Первая — это глубокое уважение к вам, симпатия и, главное, понимание. Существуют вещи, о которых порядочные люди не говорят… или говорят намеками. Но ее нужно понимать, эту недоговоренность, вызванную деликатной бережливостью чужой души. И своей, быть может. Вы поняли меня грубо и плоско, очень односторонне, только в отношении себя. Но я говорил не только о вас, вспомните-ка получше. Напомню мои слова: "Открываю книгу и начинаю читать кое-что, касающееся нас обоих — и вы поймете меня глубже". Так неужели же "шантаж" — это все, что вы сумели понять? Стыдитесь!

После долгой паузы дрогнувшим голосом она спросила:

— Что же вы предлагаете? И в чем заключается вторая причина необходимости нашего разговора?

— Я предлагаю помощь, союз против человека, который может сегодня же нанести вам тяжелый удар в спину. Слушайте внимательно. Вчера, в пять минут после полуночи, четыре человека вышли из Ригерова парка.

На этот раз молчание длилось долго, нарушаемое лишь легким шорохом в телефонной трубке. Наконец глухо прозвучал желанный голос:

— Кто был четвертым?

— Господин Фишер.

— Боже…

Ну, наконец-то! Только бы не упустить теперь… Один ложный шаг и… Не спешить, не переиграть роль друга — это может оскорбить… Меньше любопытства… Больше безразличной вежливости, внимания…

Я быстро прошел в бар и сгоряча выпил два стаканчика бренди. Поправил галстук. Вернулся в кафе, заказал скромную чашечку кофе, развернул книгу и стал ждать.

Казалось простым сыграть роль ложного друга, и вот Изольда опустилась в кресло напротив и склонила бледное лицо над рюмкой Prince of Wales, изредка вскидывая глаза, синие-синие и сверкающие, как у зверя. И я уже не играю роли, как-будто наклонился над примятым цветком, мучительно боясь повредить его неловким прикосновением и, страдая и любя за хрупкую беззащитность. Кто знает, может быть, в те минуты и не было никакого плана, никакой ловли, и лишь сила любви сладкой волной несла меня вперед и вверх. " Она поймет: у нее одухотворенный и чистый лоб, в лице высокая интеллектуальность… Она еще не любила, и ее, конечно, тоже никто не любил мужской, сильной и волевой любовью, перед которой модный порок должен пасть. И падет непременно!"

Мы разом подняли глаза, и было в моем лице что-то такое, что заставило Изольду вздрогнуть и смутиться. И я смущенно молчал, с нежностью наблюдал за ней, думая: "Она невинна… Теперь узнает, что такое любовь!"

— Не желаете ли закурить? — спросила девушка, чтобы скрыть неловкость. — Попробуйте мои сигареты, мне их недавно прислали из Англии.

Она протянула свой портсигар — стильный, кованный вручную из темного золота. На внутренней стороне крышки черной проволокой была сделана надпись, — я успел прочесть ненавистные слова, поразившие меня и ставшие потом проклятием всей моей жизни: "I am loving you only and all my other loves are but nothing" "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто"…

Я поправил рукой воротничок, казалось, что он стал вдруг нестерпимо узок. Все кончилось, не начавшись…

— Как вы находите табак?

— Удивительно свежий аромат.

"Значит, я остановился перед тем, что уже давно прошло чужие руки? Или не понял надписи? Ведь это возможно, конечно, вполне возможно!"

Будто случайно, я уронил сигарету.

— Ах, как жаль!

— Возьмите другую.

— Благодарю вас.

— Что с вами? Дурно?

— Бывает иногда. Сердце. Не обращайте внимания. Какая странная надпись, Изольда. Извините, что я прочел и говорю об этом, но ведь она, надо полагать, и не предназначалась для хранения в тайне?

— Да, конечно. По замыслу это был вызов всем. Звучит так, правда? Необычная надпись, и сделал ее необычный человек.

И вдруг вижу: суховатая любезная усмешка медленно сходит с лица Изольды, она откидывается на спинку кресла, глядит поверх моей головы, и лицо, бледное и настороженное лицо человека, готового отчаянно обороняться, вдруг расцветает теплой и нежной улыбкой любви. Сжав рукоятки кресла и подавшись вперед, я жадно и трепетно наблюдаю игру чувств, на минуту унесших ее от меня к неведомому сопернику. Да, мне еще никто не улыбался так… Одно лишь случайное воспоминание, и она… Потом Изольда, как бы опомнившись, тряхнула головой и заговорила снова — и голос ее теперь звучал спокойно и уверенно, точно в минутном духовном общении с любимым она вновь обрела утерянные силы.

— Иногда в жизни встречаются люди… Пересекут наш путь и унесут с собой все, что Бог дал нам хорошего.

— Покорят своею силой?

— Нет, слабостью. Кому нужна сила характера? Подчинение разуму… осмотрительность… организованность? Лавочнику и его бухгалтеру? Фельдфебелю? — Она посмотрела мне в глаза: — Презираю силу! Я люблю слабых, потому что только они, не умея сдержать себя, живут ярко. Пожелать и сгореть в желании, не в достижении, а в попытке, — что может быть прекраснее? Я сама слаба настолько, что умею сильно желать. Вероятно, это и связало нас навеки.

— Навеки… Как хотел бы я увидеть его!

Это вырвалось так непосредственно, так искренне, что Изольда взглянула на меня и рассмеялась: