Станислав Гагарин - Возвращение в Итаку

– Опомнись, парень, – сказал в темноту капитан, потирая горло, – возьми себя в руки, почудилось тебе…

До утра капитан уже не заснул, а что делал Денисов – не знал. Овцы стали выбираться в долину, и люди вышли следом, боясь встретиться друг с другом глазами.

Когда последние животные покинули загон, Денисов хрипло рассмеялся и схватил капитана за плечо.

– Дурак! Дурак! – хохотал Денисов. – Дурак!

Капитан дернул плечом.

«Начинается, – подумал он. – Спятил «мотыль»…

– Я дурак! Ты дурак! Мы дураки!

– Замолчи! – крикнул капитан, и Денисов смолк.

– Мясо, – неожиданным шепотом произнес он, – сколько мяса… Дураки мы, капитан…

Потом, вспоминая об этих днях, когда они жили среди овец и голодали, капитан пытался осмыслить, почему не догадались сразу. Наверно, их сознание было парализовано необычностью обстановки, видно, городское прошлое не позволяло увидеть в безобидных животных аппетитные шашлыки… может быть, их подсознательно останавливало то, что овцы кому-то принадлежат…

Но остается фактом, что мысль о существующей рядом с ними пище пришла Денисову в голову только на шестой день.

Они без труда поймали барана, скрутили ему ноги ремнями и, шатаясь от слабости, отнесли к входу в пещеру. Баран недоуменно смотрел на людей и изредка дергал ногами.

– Чем его? – спросил Денисов.

Капитан беспомощно развел руками.

– В сарае поищу, – сказал он.

Капитан повернулся, но услышал за спиной ворчанье, оглянулся и замер…

Денисов зубами пытался перервать горло барану.

– Что делаешь?! – крикнул капитан.

Моторист оторвался, поднял на капитана безумные глаза.

Теряя самообладание, капитан ударом кулака отбросил Денисова в сторону. Моторист упал ничком.

Дергал связанными ногами баран.

Денисов приподнял голову от земли. Невидящие глаза его ткнулись в капитана. Помогая себе руками, он привстал на колени, запрокинул лицо к небу и глухо завыл.

Конечно, по-хорошему, как принято было во все времена, я должен был набить Решевскому морду еще там, на нашей улице, когда увидал их вместе. Может быть, справедливости ради, большего наказания заслужила Галка, но так уж повелось в этих случаях, что женщину, как правило, не обижают, дерутся особи мужского пола. Но я ничего такого не сделал, не было у нас со Стасом мордобоя, мирно сидел с ними в ресторане, помогал Решевскому заказывать ужин, и злости как будто не было к Стасу, злость, она еще там перегорела, сидел спокойно, будто ничего не случилось ни со мной, ни с ними – добрые приятели решили поужинать, только вот от баранины я отказался.

– Хочу яичницу. Можно яичницу с ветчиной?

Решевский пожал плечами.

– Как хочешь, – сказал он. – А пить, значит, водку?

– Ее, голубушку, – забалагурил я, – ее, слезу иерусалимскую.

Мне было легче валять дурака. Я видел, как Галке от этого трудно, но иначе не мог.

Когда-нибудь должна была состояться эта встреча, и она состоялась… В бессонные ночи в бараке я не раз и не два думал о том, что скажу этим двоим, и в лицах представлял теперешний разговор…

Сегодня день премьеры. Внешне я спокоен. Можно поднимать занавес. Не все пойдет гладко, жизнь никогда не бывает гладкой, но я готов выйти сейчас на сцену и произнести первую реплику.

– Итак, мы начинаем, – сказал я и потер руки.

Они не откликнулись на мои слова: смысл фразы не зацепил их сознания.

«Хорошо», – подумал я.

Наш ужин сошел бы скорее за поздний обед. В зале было пустынно, Стас «уточнял» холодные закуски, я отвернулся и стал смотреть по сторонам.

Через столик от нас сидел странного вида малый, взъерошенный, измятый, с кривоватым носом и тонкогубым ртом. Перед ним стояла бутылка с вином. Он наливал фужер, медленно отпивал глоток, вертел фужер пальцами, ставил его на место, поднимал бутылку и пристально рассматривал этикетку. Насытив свое любопытство, он возвращал бутылку в прежнее положение, и «операция» повторялась.

«А еще говорят, что пить в одиночестве скучно», – подумал я.

Не доводилось мне пить одному, но одиночество было знакомо.

Одиночество всегда разное. По времени, по ощущениям, по пространственному признаку. Внешнее, когда, скажем, оказался ты в камере, и внутреннее, духовное, идущее от твоей способности быть не таким, как окружающие тебя люди, от твоего неумения или нежелания – это часто одно и то же – приладиться к их уровню, от душевной твоей неустроенности, что ли…

Мне знакомо профессиональное, можно сказать, одиночество капитана – он наделен им по должности своей. Разные есть капитаны, но истинный капитан по-настоящему одинок. У него не должно быть сомнений, которыми он мог бы с кем-либо поделиться, никого из экипажа не имеет права выделять, он за все отвечает, и грех любого члена экипажа – его, капитанский, грех.

Одиночество неразделенного чувства, одиночество непризнанной индивидуальности писателя, художника, актера…

Ты спешишь поделиться лишь тебе открывшейся истиной, а тебя не хотят слушать, и хуже, если слушают, сочувственно покачивая головой…

Есть и другое – одиночество в четырех стенах. Иногда оно губит человека, ведь человек один не может… А кому-то служит и лекарством иногда…

И мне подумалось, что зря я согласился сегодня пойти в ресторан, не к добру этот ужин, было бы легче в окружении четырех молчаливых стен…

Нам принесли водку и сухое вино – для Галки.

Это была моя первая рюмка, я глупо ухмыльнулся и стал осторожно пить первую за двадцать четыре месяца рюмку. Нет, за двадцать шесть, забыл сплюсовать два месяца рейса. Впрочем, опять не так. Ведь меня отпаивали джином на том острове и угощали коньяком в городе Бриссен.

Выпил и Решевский. Как-то бочком, будто украдкой… Никогда не бывал он таким, но сейчас я его понимал, и мне не хотелось быть на Стасовом месте. Хотя… Нет, мне трудно об этом думать сейчас…

Разговор не вязался. Мы сидели и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Я предложил повторить, снова наполнил рюмку. Мы выпили со Стасом водки, а Галка своего вина. Со стены девушка с длинными волосами протягивала янтарь в ладонях, куски янтаря зажгло уходящее солнце, последние лучи его покидали зал.

Послышались громкие голоса – через зал проходила компания рыбаков с золотыми нашивками на плечах. Было их человек пять или шесть, они искали столик получше, и командовал ими рослый, самоуверенный капитан.

Он мельком взглянул на наш столик и приветственно помахал рукой.

Решевский ответил на приветствие, Галка тоже кивнула.