Уильям Голдэм - Искатель. 1993. Выпуск №4

И эти люди считают Германию ужасной страной!

— Я хотел бы, если можно, взглянуть на камень в один карат, — сказал Сцель крошечному человечку, который ходил как привязанный вокруг прилавка.

Человечек удивил его вопросом:

— А почему?

— Потому что, — начал было Сцель, но вышло у него чересчур по-немецки — «паттаму штто», — а здесь это было ошибкой. Сцель насторожился: заметил ли маленький продавец?..

— Потому что, если вы просто пришли взглянуть, ступайте к витринам на улице, но если вы действительно заинтересованы, если вы хотите купить лучший камень в этом квартале, то я к вашим услугам.

— Сколько это будет стоить? — спросил Сцель, кивая, потому что все камни в витрине были бриллиантами чистейшей воды, высшего качества.

— Прежде чем я отвечу, мы сходим к одному независимому оценщику, и если он вам не скажет, что я просто даром вам отдаю камень, я съем свои уши.

— Пожалуйста, — сказал Сцель, — не назовете ли вы мне стоимость камня в один карат?

— Погодите, погодите, сначала вы говорите, что пришли посмотреть, теперь вы хотите знать: сколько? Деньги — это мусор, я продаю ценность, и после того, как мы спросим оценщика, вы поймете, что я ваш человек, а не надуватель какой-нибудь. Идет?

Сцель усилием воли сдержал себя: больше тридцати лет его приказы беспрекословно исполнялись, а наглость этого жида была просто непереносима. Ему задают вопрос, а он не отвечает.

Сцель молча повернулся, вышел из магазина и направился дальше.

Толчок.

Дзинь.

Открыто.

Заведение было окрашено в синие тона. В нем было двое мужчин: один спиной к Сцелю, потеющий толстяк, но тот, который подошел к Сцелю, был, несомненно, джентльменом — усы ниточкой, одет в тон стенам.

— Да, сэр?

Сцель стал британцем.

— Меня интересует стоимость бриллианта в один карат.

Усатый улыбнулся.

— Это все равно, что вы спросили бы меня о стоимости картины. Цены колеблются.

— Мы с женой женаты уже двадцать пять лет, понимаете ли, она обожает бриллианты, так что я куплю ей один и подожду, пока не исполнится шестьдесят, хотя не уверен, что мы доживем до таких лет. Так что решил вот сделать сюрприз.

— Я могу сказать вам пределы, сэр. Камень в один карат на этой улице вы найдете самое меньшее за триста пятьдесят. У меня есть один за четыре тысячи. Решайте сами.

— Четыре тысячи, — ответил Сцель снисходительно, потому что никогда не связывается с такой мелочью.

Продавец перегнулся через прилавок.

— Вы очень проницательны, сэр: покупать надо всегда лучшее. Бриллианты — лучшее помещение капитала, цена на них постоянно повышается, особенно на хорошие камни, их всегда не хватает, а спрос не перестает расти. Вот, например, хороший бриллиант в три карата легко пойдет сегодня за восемнадцать тысяч, хотя в следующем году цена приблизится к двадцати пяти.

Сцель кивал, стараясь точно запомнить цифры, это было не так легко, потому что толстяк все громче и громче говорил по телефону:

— Арни, я понимаю. Арни, Бог мой, мы знаем друг друга уже двадцать лет. Арни, ради Бога, я знаю, что она еврейка; понятно, ей нужен был камень, только скажи мне, сколько ты можешь дать? Двенадцать? Дашь двенадцать? Потому что за двенадцать я тебе дам такой камень, она просто пальчики оближет, когда узнает, что за двенадцать. Позвони мне сегодня, Арни.

Когда толстяк повесил трубку и повернулся, Сцель ахнул: Боже мой, я знаю этого еврея, я работал с ним!

Толстяк встал, выпрямился, взглянул на Сцеля.

Тогда он наверняка был сильный человек — и не такой толстый, иначе не выжил бы. Благодаря своей силе он и работал, видимо, у Крупна и Фаберна. Господи, сколько обитателей этой улицы прошло через его руки?

Теперь и толстяк уставился на него.

Сцель понял, что ему надо бежать, но не мог, просто не мог сдвинуться с места. Больше всего он боялся такой встречи: среди белого дня со своей жертвой.

— По-моему, я знаю вас, — нахмурился толстяк, — ваше лицо мне знакомо.

— Может быть, — ответил Сцель, стараясь непринужденно говорить по-британски. — Я обожаю неожиданности. — Сцель протянул ему руку: — Гессе, к вашим услугам. — Он обменялся рукопожатием с толстяком. Потом протянул руку усатому: — Гессе, к вашим услугам. Кристофер Гессе, может, заходили в наш магазинчик в Лондоне, мой и моей жены.

— Это был не Лондон, — сказал толстяк.

— Ну, мы живем там с середины тридцатых… Гитлер, видите ли… Мы, евреи, и не уезжали, пока могли. Друзья сочли нас паникерами, но мы все же уехали, открыли маленькую забегаловку около Айлингтона, сейчас это популярное место, не как в то время, когда мы там поселились. Не хочу хвастаться, но можно сказать, что мы преуспели.

Сцель был даже горд собой: подозрительный взгляд толстяка смягчился.

— Давно хотел побывать в Лондоне, — сказал усатый.

— Побывайте непременно, — посоветовал Сцель, — и обязательно зайдите к нам.

— Хорошо, — пообещал усатый. — Хотите посмотреть что-нибудь?

— Пожалуй. Вот только хозяйку сейчас прощупаю осторожно, посмотрю, как отреагирует. Четыре тысячи — подходящая сумма.

— Так я придержу этот камень?

— Да, конечно.

Сцель взял свой саквояж и вышел из магазина.

Он шел мимо мужчин в шапочках, пожилых ученых мужей, торговцев вразнос. Улица была забита битком. Становилось жарко. Сцель взглянул на часы и увидел, что уже больше одиннадцати. Он собирался ехать в банк как можно позже. У него было в запасе несколько часов, чтобы побродить, посмотреть достопримечательности, получше запомнить Манхэттен. Надо отдать американцам должное: место это необычное, везде высота, маленькие узкие улицы, остроконечные здания…

Он так засмотрелся, что когда услышал слово «Энгель», то не понял, откуда оно донеслось: то ли из музыкального магазина, то ли просто крутится у него в голове. Но, услышав его во второй раз, Сцель понял, что кричат не просто «Энгель», а «Дёр Энгель», и почувствовал, как учащается пульс.

Женский голос, переходя в истошный крик, продолжал надрываться:

— Дер вайссер Энгель [12].

К Сцелю так не обращались со времен Освенцима. Он увидел кричавшую, прямо напротив него, на другой стороне Сорок седьмой улицы, древнюю согбенную ведьму, которая одной рукой указывала на него, а другой схватилась за сердце и кричала, кричала.

— Дёр вайссер Энгель!