Леонид Платов - Искатель. 1972. Выпуск №6

Но тут кто-то из кочегаров спросил, запинаясь:

— Сэр, вот вы говорили о лучшем мире… — Неужели в его устах эта фраза звучала так же уныло? — Вы имели в виду Лигу Наций или что-нибудь в этом роде? Больше войны не будет, что ли?

«Лучший мир, — подумал Винсент. — Как объяснить все это? Сам-то я знаю, что входит в это понятие? Законность? Конец фашизму? Падение зла? Об этом я уже говорил в лекции. Как мог, объяснил. Но совершенно ясно, что эти общие слова ничего не значат для задавшего вопрос…»

— Лига Наций или что-нибудь в этом роде, — ответил он, — будет, разумеется, частью послевоенного мира. Одной из целей нашего участия в этой войне было восстановление международной законности. Если, например, одна из стран захочет напасть на другую, все остальные государства должны объединиться, чтобы предотвратить это. Но, говоря о лучшем мире, я имел в виду совсем другое. Лучший мир для каждого человека: свобода от страха, отсутствие безработицы, социальное страхование, справедливая оплата труда.

И снова тишина…

«Интересно, — подумал Винсент, — эти-то слова на них подействовали? Высекли ли они хоть искру интереса?»

Заговорил еще один матрос. Спросил просто, но с явным сомнением:

— Значит, все будет по-другому?

— Надеюсь, да, — ответил Винсент.

Четвертый матрос заговорил презрительно, как бы читая по записной книжке, которую постоянно носил в голове.

— Боссы всегда будут. Тут ничего не поделаешь.

«Это, кажется, выходит за рамки темы, — подумал Винсент. — И все-таки можно ли обойти такой вопрос? Если человек воевал за мир без хозяев, почему бы ему не сказать об этом? Если его война закончилась поражением, почему бы ему об этом не сказать? Но ведь в действительности-то это была не война против боссов. В том смысле, который он имеет в виду. И все же мир «с боссами» или «без боссов» — будет главной проблемой после войны. Вполне возможно, что в эту войну матросы сражались против некоторых боссов — тиранов разного порядка. Крупных боссов вроде Гитлера, мелкого «хозяина», вроде грубияна-мастера. А если так, то возник довольно опасный предмет дискуссии. Брошюрка не дает ответа на вопросы об отношениях хозяина с рабочими. В ней говорится лишь об угнетении в международном масштабе… Абстрактные проблемы совершенно не интересуют матросов».

Винсент собирался ответить уклончиво, как вдруг все тот же Вудс сказал с упреком, придя, таким образом, ему на помощь:

— К боссам эта война никакого отношения не имела.

После реплики Вудса восстановилось гробовое молчание. Контакт был потерян навсегда. Да, на прошлой неделе лекция прошла куда более успешно. Но ведь тогда и тема была другая — венерические заболевания. Винсент попробовал найти какую-нибудь фразу, которая бы разогрела дискуссию, но так ничего и не нашел. С лекцией он разделался. И вот результат — полный провал. Как раз в это время засвистела дудка. Аудитория сразу оживилась. Вахтенный старшина крикнул: «Команде обедать!» Все зашевелились. Ведь это первая за все утро по-настоящему толковая мысль. Винсент собрал бумаги.

— Это все, — сказал он, — можете идти.

Когда он вошел в кают-компанию, сидящий там Аллингэм поднял голову и спросил:

— В чем дело, Вин? Довели они тебя?

— Да, — он подошел к буфету и налил виски. — Не думаю, чтобы мои лекции приносили хоть какую-то пользу.

— О чем ты сегодня распространялся?

— Цели войны… Послевоенные перспективы. — Винсент обернулся. — Ведь это должно интересовать всех. Меня, например, это волнует. Но другим, кажется, абсолютно наплевать.

Винсент покачал головой.

— Нет… трудно говорить об этом убедительно, даже как следует все объяснить трудно… А ведь людей нельзя поднимать на бой, если они не знают, за что воюют, если не верят в цели войны, — он посмотрел на Аллингэма. — А ты как думаешь?

— Что же, по-твоему, мы должны приукрасить войну, чтобы убедить людей в ее справедливости?

— Да.

Аллингэм сосредоточенно нахмурился.

— Раньше я тоже так думал. А теперь не уверен. Надо победить вне зависимости от того, какой материал на это пойдет — сознательный, желающий ее выиграть, или наоборот. Когда дело доходит до драки, до опасностей, матрос Булл никогда не кричит: «Еще один удар за демократию!», а просто всаживает пару очередей в немецкий самолет и орет: «На тебе, ублюдок!»

— Но тебя-то волнует, за что ты сражаешься?

— Даже и не знаю. Я на войну приехал издалека. Думал сначала, что это что-то вроде крестового похода. Сейчас же… не знаю… Но я в любом случае пришел бы… — он улыбнулся, встал и направился к буфету за бутылкой джинна. — Нельзя оставаться в стороне, даже если ты австралиец.

— Но если это просто драка, то такая война не стоит того, чтобы ее выигрывать, — печально сказал Винсент.

— А еще меньше стоит ее проигрывать, — убежденно сказал Аллингэм. — Это единственное, что я знаю наверняка. — Он поднял стакан и долго от него не отрывался. Потом улыбнулся. — Веселей, детка! Теперь-то уже поздно беспокоиться.

Наступило затишье, но это уже не было затишьем перед бурей. Скорее это походило на паузу перед праздником. Эриксон очень нуждался в такой передышке. Нуждался в ней и «Салташ». О напряжении последних месяцев можно было гораздо лучше судить по фрегату, чем по его командиру… Команда уже привыкла к седым волосам своего командира, его резкой манере обращения, к выражению его лица, с одинаковым хладнокровием взиравшего на тонущий корабль, и на мертвеца, и на нарушителя дисциплины, и на какую-нибудь красивую гостью кают-компании. Эта маска скрывала его усталость. «Салташ» же таким камуфляжем похвастаться не мог. Он служил уже более двух лет — напряженных лет, заполненных тяжелыми походами, бурями и атаками противника. Глядя на корабль из отваливающей от его борта шлюпки, Эриксон не раз думал, что фрегат похож на «Компас роуз». Уж во всяком случае, перестал быть таким красавцем, каким он его помнил. «Боже мой, — думал Эриксон, — ведь это уже мой пятидесятый год…» И он чувствовал каждый час этих пятидесяти лет.

— Мне тридцать два, — ответил ему как-то Локкарт. — Лучшие годы уже позади…

Но Локкарт, конечно, кривил душой и сам это прекрасно сознавал. Годы войны не прошли для него даром. Он очень отличался от того двадцатисемилетнего, не имевшего никакой жизненной цели, посредственного журналиста, каким пришел на флот в 1939 году. Он приобрел много: самодисциплину, веру и способность подавлять страх. «После войны у меня все будет хорошо, — думал он, — Теперь-то ничто не заставит меня бездельничать».