Сергей Саканский - Искатель, 2013 № 09

Гюрза стояла не шевелясь, я — тоже; мы смотрели друг другу в глаза; я боялся даже того, что гюрза обнаружит мое дыхание, и дышал незаметно, насколько это было возможно; глаза змеи пронзали меня насквозь; казалось, еще секунда — и она бросится на меня.

— Господи! — прошептал я. — Помилуй мя!

Мне показалось, что гюрза уловила движение моих губ, и я испугался еще больше; блестящее огненное жало по-прежнему играло в жуткой пасти, и я никак не мог отвести от него глаз.

— Я не обижу тебя, гюрза, — проговорил я тихим голосом, — и ты меня не обижай; и иду в свою пустынь, где меня ждут мои друзья, а тебя я даже и не замечал. Мы, монахи, никого не обижаем, живем в своих келиях, молимся, кладем поклоны, желаем всем только добра. Я всех прощаю, ни на кого не держу зла, молюсь о многих людях, особенно о тех, кто меня чем-нибудь обидел или причинил какое-нибудь зло; я хочу, чтобы все спаслись и ни один человек не погиб в геенне огненной.

Так я разговаривал с гюрзой минут пять.

— Продолжай свой путь, — как можно мягче сказал я ей, — я тебя не задерживаю; ты, наверно, устала стоять в боевой позе…

Гюрза словно поняла то, что я сказал: пасть ее медленно закрылась, глаза стали уменьшаться, злость в них исчезла; с разворотом назад она опустилась на землю и, извиваясь, поползла прочь от меня; скоро она исчезла среди камней.

Я вздохнул всей грудью и понял, какое это наслаждение — дышать всей грудью. В ту же секунду почувствовал тяжесть рюкзака, о котором совсем забыл. Я снял его и услышал чей-то голос.

— Оте-е-ец Геро-о-о-онти-и-и-и-й! — раздалось где-то вдали.

Я узнал голос отца Августина.

— А-а-а-у-у! — закричал я. — Я-а-а зде-е-е-есь!

Я ощутил необыкновенную радость. И прилив сил. Мой брат во Христе не забыл меня и идет мне на помощь!

— Оте-е-ец А-а-а-авгу-у-усти-и-и-и-ин! — закричал я. — А-а-а-а-у-у-у-у!

— Жди-и-и-и ме-е-е-еня-а-а-а-а! — раздалось в ответ.

Минут через двадцать на тропе показался отец Августин.

— Долго плутал? — спросил он, видя, что я изможден до предела.

— Порядочно, — ответил я виновато.

— Это бывает. Мы-то здесь много лет живём, знаем все приметы, а ты — всего полгода: немудрено и заблудиться…

Отец Августин надел мой рюкзак. «Спаси его Господи!» — подумал я с умилением. Мы стали подниматься вверх — отец Августин впереди, я — за ним. Я расстегнул рубаху, провел рукой по груди. И не поверил своим глазам: рука была… в пене. «Боже мой! На загнанной лошади меньше пены бывает! Если бы гюрза простояла еще две-три минуты, я бы простился с жизнью!»

Когда мы достигли пустыни, я рассказал отцу Августину о встрече со змеей. Он перекрестился и сказал:

— Слава Тебе, Господи!

Он оглядел меня, начиная со спутанных, слипшихся от пота волос и кончая потертыми кирзовыми сапогами, потрогал мое плечо, провел рукой по голове, словно удостоверяясь, что я иеромонах Геронтий, а не кто-то другой, и добавил:

— Ты вернулся с того света.

Затем взял мою руку в свою.

— Ты вел себя правильно. Если бы ты пошевелился, или сделал взмахе рукой, или побежал, то гюрза кинулась бы на тебя. И через секунду все было бы кончено.

Солнце скрылось за отрогами Кавказского хребта. В ущельях, среди скал, в долинах легли сумерки. Повеяло желанной прохладой. Небо стало ясным и бездонным. Лучи невидимого солнца освещали одинокое облако, похожее на горного орла, который, отдавшись на волю воздушным потокам, парил в свободном чудном полете…

Это произошло в 1851 году, когда воинственные черкесы постоянно беспокоили русские границы. То и дело, перейдя Кубань, они совершали дерзкие неожиданные набеги на казацкие поселения. Станицы они сжигали дотла, а людей — мужчин, женщин и детей — уводили в плен. Так оказался на чужбине и казак Герасим Жолуб. С женой и детьми его сразу разлучили, и больше он их никогда не видел.

Аул Дженджири — место неволи Герасима Жолуба — находился в чудесном месте. Горные склоны, поросшие самшитом, дубом и грабом, быстрая, с каменистым дном речка, вода в которой была такая холодная, что ломило зубы, светло-голубое ласковое небо, изумительный по чистоте воздух — это был благословенный уголок на земле. Может быть, кого-то и радовали эти первозданные красоты, но только не Герасима — они лишь усугубляли горечь его неволи.

Однако самым большим испытанием оказался для него разговор с Исмаилом. Аксакал был сед, хром на одну ногу, а лицо его покрывали глубокие шрамы — следы давних горячих битв. Он предложил Герасиму принять магометанство — тогда пленник будет равный со всеми мужчинами в ауле. Кровь закипела в венах у казака, когда он услышал эти слова. Большим усилием воли он сдержался, чтобы не броситься на Исмаила.

— Этого никогда не будет! — твердо сказал Герасим. — Я православный христианин, им навсегда и останусь!

Аксакал, не ожидавший такого отпора, вскочил с табуретки и, приседая на одну ногу, прошел по сакле влево, потом вправо; шрамы на его лице побагровели.

— Навсегда? — остановившись посреди сакли, спросил он. — А если через минуту ты будешь висеть на суку?

— От Христа, моего Спасителя, я не отрекусь и на суку!

Исмаил сел на табуретку, потом снова вскочил, быстрее обычного прошелся по сакле.

— Вздернуть его! — закричал он, багровея уже не только шрамами, но и всем лицом. — Да побыстрее!

Черкесы схватили казака, грубо выволокли наружу и накинули на его шею веревку. Один из них с обезьяньей ловкостью взобрался на дерево, чтобы привязать веревку к суку.

— Ну, Христос или Аллах? — подойдя почти вплотную к Герасиму, спросил Исмаил.

— Христос!

— Ну и погибай вместе с Ним! — Пинком здоровой ноги аксакал выбил табуретку из-под ног пленника.

Большое крепкое тело казака рухнуло вниз, пригнув ветку (от сотрясения на землю упало десятка два спелых грецких орехов), и закачалось на веревке. В следующее мгновение Исмаил выхватил из ножен саблю и — никто не успел и глазом моргнуть — перерубил веревку; Герасим упал на землю, быстрым движением обеих рук ослабил петлю на шее.

— Такая смерть для тебя слишком легка! — Аксакал отточенным движением вложил саблю в ножны. — Посадите его на цепь к колоде! Пусть умирает медленной и мучительной смертью! Как собака!

Потянулись невообразимо тягостные дни. С восходом солнца пленника выводили на какую-нибудь тяжелую работу (обычно он строил из крупных камней помещения для скота), а вечером снова сажали на цепь. Пища была самая скудная. Казак подвергался постоянным насмешкам, издевательствам, унижению. Редкий черкес, проходя мимо, не кидал в него палкой или камнем; мальчишки или дразнили его, строя рожи, или осыпали пылью; однако самую изощренную «забаву» устраивали малыши: наученные своими родителями, они подходили к пленнику и железным прутом, раскаленным в огне, «штрикали» его в руки, в ноги, в бока. После таких «забав» на теле казака появлялись гнойные язвы.