Андрей Бильжо - Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора

А экскурсоводша эта, вместо которой я водил экскурсии, стала моей женой. Так что получилось «Четыре плюс один». На Соловки я возвращался еще много раз. Правда, уже не через Кемь, через Архангельск. А Юра С. закопал на Соловках свои штиблеты, мол, вернусь – раскопаю. Не вернулся. Он закончил медицинский, стал гинекологом, потом была какая-то темная история с криминальным абортом. Его посадили, и вскоре нашли его красивое тело на обочине дороги. В его жизни была одна короткая, но большая любовь – к американке, защитившей диплом по русскому авангарду и работавшей в посольстве США. Но в его историю вмешался КГБ – его любимую выдворили из СССР, а Юре С. предлагали сотрудничество. Он отказался. Миша стал проктологом, довольно известным в Москве, на Соловки он возвращался еще один раз – у него был роман с другой экскурсоводшей, но его роман не имел никакого продолжения. Вскоре он женился на нашей однокурснице. Саша стал крупным государственным чиновником и был на Соловках еще два раза. Его женой стала дочь советского дипломата, долго работавшего в Париже. Но когда мы ехали в поезде Кемь – Москва в общем вагоне, мы ничего этого не знали. Мы пили портвейн и строили планы на будущее.

По-моему, это был январь. Я со своим другом Мишей и подругой Таней сел в поезд Москва – Псков. Будущий архитектор Матвеев так вкусно рассказывал об этом городе и своем друге-скульпторе, что мы собрались и поехали.

– Найдете самую большую пятипролетную звонницу, постучитесь и спросите Всеволода Петровича Смирнова. Да его все там знают. Он вас примет, устроит…

Дорога во Псков из Москвы недлинная. Сели, немного выпили (а как без этого?) – и спать. Я и Таня спали наверху. Между нами была пропасть. Ну ладно-ладно, это я так, для красоты, литературки подпустил.

Темным ранним холодным утром мы стояли около пятипролетной звонницы, которая, к счастью, оказалась рядом с гостиницей, где мы сняли два номера. («Только на два дня, а дальше потом к нам сборная по лыжам приезжает. Из Сыктывкара!» Администратор с перманентом сообщила нам об этом почему-то с великой гордостью.) Зайти к Всеволоду Петровичу Смирнову следовало непременно: передать привет от Матвеева, узнать про достопримечательности… Вру, конечно. На самом деле хотелось увидеть настоящего скульптора, кузнеца, архитектора в настоящей мастерской, да еще в звоннице. Я постучал в кованую дверь. Раз, два, три, десять. Дернул. Дверь открылась, а за ней еще одна, а там третья. Я смело открыл четвертую и оказался сразу в огромном помещении, в центре которого на троне восседал могучий, красивый, с окладистой седой бородой, крупным носом и мягкими губами крепкий старик. Впрочем, может быть, мне тогда он показался стариком. На нем был грубой вязки свитер с кожаными заплатками даже на животе.

– Стучаться надо! – басом прогремел он. – Чего пришел?

Я что-то стал мямлить и мять ушанку в руках.

– Садись сюда! – перебил он меня и ногой подтолкнул маленькую детскую лавочку. Я сел и оказался у него в ногах, как мопс на пуфике. Два его помощника прекратили работу и стали смотреть за этим явно не премьерным показом.

– Ну?

– Да вот мы…

– Так ты не один?! Оставил девчонку на морозе?! Не стыдно? Давай ее сюда. А друга? И друга заодно!

…После мы по-ученически прилежно следовали всем данным нам советам, всасывая в себя с морозным воздухом впечатления. Псково-Печерский монастырь, Изборск… В Пушкинских Горах мы заночевали, не могли расстаться с Михайловским, точнее с Пушкиным. Вернулись в гостиницу поздно вечером и обнаружили наши вещи выставленными за дверь. Значит, приехала сборная по лыжам. Из Сыктывкара! Вон у администратора как кудри вьются и грудь колышется. Лыжница она в прошлом, что ли?

– Девочку пристроим, а вы ночуйте где хотите…

И вот я… нет, уже мы стоим перед знакомой кованой дверью. Первая, вторая, третья. Тук-тук. Входите. Мы открываем четвертую дверь. Ба!.. Длинный стол ломится от еды. Здесь лучше сказать: от яств. Гости в театральных костюмах – артисты местного драматического театра. Во главе стола на троне хозяин с гигантским жбаном со щами. На разливе.

– Девчонка справа от меня пусть садится. Симпатичная. На тебе, держи и гладь.

И он дает Тане метровую, полированную, с резьбой кость, сужающуюся у одного конца, но заканчивающуюся все-таки небольшим утолщением.

– Знаешь, что это? Это детородный орган моржа. Мне его якуты подарили. Гладь его, гладь, он это любит.

А потом все ушли. И мы с моим другом остались в мастерской вдвоем. И долго бродили по этому музейному пространству. Горело множество свечей в многоязыковых кованых подсвечниках. За маленькими окнами в темноте шел крупный светящийся снег. Как в мультфильмах. Я внимательно разглядывал, трепетно держа в руках, копию посмертной маски Пушкина. Несчастный. Жалкий. Я даже подумал про Башмачкина Акакия Акакиевича. Вру. Это я сейчас так подумал. Глядя на маску вновь.

Проснулись мы от трубного голоса:

– Спите, сони?

Мы слезли с печки. В центре мастерской в дубленке до пола стоял огромный Смирнов. Перед уходом он нас перекрестил и поцеловал в лоб:

– Идите с богом.

Спустя три десятилетия, выпивая в январе в маленьком венецианском ресторанчике, я узнал от замечательного искусствоведа и реставратора Савелия Ямщикова, что Всеволод Петрович Смирнов в Ленинграде в блокаду потерял всю семью. Жить в этом городе он больше не мог. И навсегда уехал из него во Псков. Для которого сделал очень много. А в поезде Псков – Москва я ничего этого еще не знал; глядя в темное окно, я вспоминал ночь в мастерской, обаятельного самодура и не понимал, что во мне рождается желание быть художником. Под стук колес. Под стук колес.

– Ну что, выпьем?

– А подо что?

– Под стук колес…

В середине 70-х я был сильно увлечен русским севером и будущей женой, с которой там познакомился. С годами увлечение деревянным зодчеством прошло, а жена осталась. Так что ничто не проходит бесследно. Родилась она в городе Каргополе, что в Архангельской области, куда мы однажды и отправились со своими друзьями, будущими архитекторами, в плацкартном вагоне. К слову сказать, сам я архитектором не стал чудом. После восьмого класса даже сдал экзамены в школу с архитектурным уклоном. Но, проучившись там две недели, вернулся в свой родной класс. Скучал. Многое в моей жизни, если не все, решают эмоции. Потом не раз меня посещала мысль бросить медицинский и поступить в МАРХИ (Московский архитектурный институт. – Ред.). Нравился мне их какой-то творческий дух, да и девушки там были, между нами, более творческими. Во всех отношениях. У своего школьного друга, а ныне известного московского архитектора, я даже «рабствовал» на дипломе. Рамки ему заливал тушью.