Л Савелов - Принцесса Иза

Но идем дальше. Может ли Творец этого дивного мира быть сам несовершенен? Конечно, нет. Может ли он быть несправедливым? Конечно, нет — тогда бы он не был высшим разумным началом, так как несправедливость явилась бы нарушением гармонии всего его мироздания. Но тогда, скажешь ты мне, почему мы бываем свидетелями совершающихся на каждом шагу несправедливостей, почему мы видим, что сплошь и рядом преступление остается безнаказанным, а порок торжествует? И на это я дам тебе ответ: человеку дан разум, дана свободная воля, он сам распоряжается своими действиями, но это еще не значит, что он не обязан будет дать в них отчет и не понесет наказания за совершенные им проступки и преступления; иногда он несет наказание в течение этой же жизни, а если нет — то дух его воплощается вновь, чтобы искупить свои преступления, совершенные в предыдущее воплощение. Христианство говорит о вечных муках, но разве вечное мучение совместимо с идеей Божества, с идеей высшего, разумного и справедливого начала? Где же здесь милосердие, о котором говорит то же христианство? Согласись, что это непоследовательно. Если Господь милосерд, то нет вечных мук, а если есть вечные муки — то нет милосердия: одно другое несомненно исключает. Человечество окружено такой массой всевозможных соблазнов, борьба за существование так трудна, что карать вечными муками слабовольного человека за совершенные им проступки и даже преступления несправедливо и несовместимо с величием Творца, и вот повторные воплощения и являются теми наказаниями, которые несет человечество; но вместе с тем эти воплощения дают духу возможность усовершенствоваться и в своем совершенствовании постепенно приближаться к тому разумному началу, которое оживляет всю вселенную. Жизнь — это школа для духа, который в своих перевоплощениях стремится к одному животворному, разумному, руководящему началу. Вот моя вера, которая ведет меня по моему жизненному пути, которая объяснила и объясняет мне все то, что произошло и происходит со мной, и без которой все эти явления остаются в области чудес и отрицаются холодным рассудком современного человечества, выводящего свое происхождение и свое бытие из физического кабинета и отрицающего всякое духовное начало в создании мира. Моя вера — это жизнь, тогда как в вере современного человечества, если оно только верит еще во что-нибудь, слышится запах плесени, запах могилы, но не нашей могилы, являющейся звеном в длинной цепи существования духа, а могилы черной, сырой, без просвета и без надежды.

Вдохновенная речь Иволгина была так логична, так заманчива, что я не нашелся, что ответить ему, и ничем не мог опровергнуть высказанных им положений.

В Каире я в тот приезд прожил недели три, несколько раз повторял свой опыт и проводил ночи у подножия сфинкса в надежде что-нибудь увидеть, но явления больше не повторялись, и я решил, что тот раз у меня просто разыгрались нервы, и все то, что я тогда видел, было результатом разыгравшейся фантазии. Я ехал в Египет в надежде увидеть что-нибудь необычное, и виденное мною явилось только результатом моего душевного настроения. Теперь-то и хорошо знаю, что все это происходило не во сне, а наяву. Церемонии эти происходят в известные дни года, и я совершенно случайно попал в ту именно ночь, когда происходила одна из них. Конечно, для того, чтобы увидеть что-нибудь, надо было, чтобы я удовлетворял некоторым условиям, лежащим внутри меня, чего я тогда еще не знал. Теперь я обыкновенно всегда присутствую на них, так как мне известны дни, когда бывает богослужение, и если ты пожелаешь — то, я надеюсь, мне удастся получить для тебя разрешение посмотреть на одно из них. Надеюсь, ты погостишь у меня: ближайшая церемония произойдет через семь недель; это будет в полнолуние, и ты все тогда хорошо увидишь.

Эти три месяца я провел почти исключительно в арабской части города и в мечетях, куда меня привлекал их таинственный полумрак, так гармонирующий с простотой их обстановки и ритмическим гулом от чтения Корана правоверными. Я бежал от суеты современного Каира с его великолепными отелями и напыщенными англичанами и искал спокойствия среди тишины молчаливых мавзолеев, воздвигнутых над гробами великих людей когда-то свободного Египта. Но это было все еще не то: я жаждал углубиться в седое прошлое древнего Египта, когда священная долина Нила управлялась туземными фараонами, углубиться в ту эпоху, когда всюду воздвигались жертвенники Амону, Озирису, Изиде и другим богам, покровительствовавшим стране великого Рамзеса. Меня неудержимо привлекала к себе эта эпоха, казавшаяся мне чем-то родным и близким, но для этого надо было проникнуть внутрь страны, подняться вверх по Нилу и посетить знаменитые Карнакские храмы и древние царские могилы в Фивах.

Я отправился в Луксор, расположенный на восточном берегу Нила, в нескольких верстах от Карнака и Фив. Луксор — это небольшое местечко, но имеющее несколько прекрасных гостиниц, устроенных с расчетом удовлетворить требовательных и капризных англичан. Одна из них лежит на самом берегу Нила, а в нескольких шагах от нее находятся развалины храма Амона, выстроенного за 1.500 лет до Р. X. фараоном Аменхотепом III; но при Рамзесе II храм был значительно расширен, была выстроена великолепная колоннада, поражающая и теперь своими размерами, поставлен пилон и два обелиска и устроен передний дворик, где между пилястрами воздвигнуты были огромные статуи самого Рамзеса; некоторые из них сохранились и до нашего времени. Храм этот очень пострадал, часть его находится под землей, и в этом месте возвышается теперь небольшая мечеть с минаретом.

Сравнительно с храмами Карнака Луксорский храм производит меньшее впечатление, но зато хорош он при лунном освещении; впрочем, тогда выигрывают вообще все развалины, — например, более поэтического места, чем Акрополь в Афинах при луне, я не видел. Резко выступают тени, фигуры кажутся еще больше, и чудится, точно оживают они в эти ночи, озаряемые бледными лучами таинственной луны.

На другой же день после приезда в Луксор я отправился в знаменитые стовратные Фивы с целью посетить гробницы царей и цариц, которые меня особенно интересовали и притягивали.

Выехал я из Луксора около пяти часов утра. Солнце только что взошло и золотило Ливийский хребет, который тянулся на западе и в скалах которого похоронены бывшие владыки Египта и их приближенные. Было еще свежо. Переправившись через Нил, мы направились с проводником на ослах к западу. Вдали показались знаменитые колоссы Мемнона, эти до сих пор величественные, хотя и весьма пострадавшие от времени и землетрясений, остатки седой старины Египта; после них виднелась песчаная полоса, тянувшаяся уже вплоть до подножия самого хребта. Почва постепенно повышается; мы приближаемся к цели. Наконец мы у входа в одну из гробниц; там собралась уже большая компания туристов всевозможных национальностей; мы с проводником присоединились к ней, вошли в коридор, который должен был привести нас к самой гробнице. У всех в руках были свечи, которые мерцали в темноте, слабо освещая внутренность коридора. Толпа вела себя, по обыкновению, крайне непристойно, ведя неподходящие обстановке разговоры, слышались хохот, шутки; меня все это крайне раздражало, и я понемногу отстал от толпы и остался наконец один, стараясь разглядеть живопись на стенах, которая изображала картины из жизни старого Египта. Но странно — все это казалось мне удивительно знакомым, и я ломал себе голову над вопросом, где я мог это видеть, и решил, что, вероятно, все это было издано, и я где-нибудь видел это издание, хотя никак не мог припомнить, где именно.