Валерий Поволяев - Тихая застава

Он бежал вверх, стараясь на бегу видеть и слышать все, засекал каждый звук, – засек и очередь, которой Дуров загнал высунувшихся из-за камней душманов обратно за камни, засек и выстрел из гранатомета – это ударили с макушки пупыря, но целили не по бегущему капитану, а по Дурову с его пулеметом, граната, слава Богу, Дурова не накрыла, взорвалась в стороне, на выстрел сержант отозвался длинной яростной очередью.

Вскоре Панков услышал крик: «Сюда, товарищ капитан!» – увидел Трассера, как-то боком, не очень удобно расположившегося среди мокрых коричневых камней, прыгнул к нему. Кинул автоматы убитых десантников на землю. Отер рукой запаренный рот – показалось, к губам что-то пристало, – попросил:

– Дай сигнал Дурову… Короткой очередью.

Трассер послал куцую, словно обрывок бечевки, строчку над дорогой, – экономил патроны, зная, что боезапас будет пополнен нескоро, Панков одобрительно кивнул, потом выдернул из-за пояса один из рожков, взятых у убитых десантников, перекинул Трассеру:

– Держи!

– О! Запас карман еще никогда не тер!

– Пользуйся, пока я добрый! – капитан растянул губы в улыбке: Трассер был из тех солдат, что нравились Панкову. Такому и помогать приятно…

Дуров бежал снизу тяжело – мешал пулемет, мешал автомат, свалившийся с плеча и повисший на локте, – «калашников» больно бил его по бедрам, крестцу, дыхание сержанта было рваным. Панков, ощущая, как внутри тоненькой горькой струйкой начинает сочиться боль, – слезится обжигающе, натекает в разные складки, уголки, давит, – подумал, что подкормить бы его ребят немного да дать пару дней отдыха – они бы любому хваленому спецназовцу дали фору. И особенно – Дуров.

Дуров с Кирьяновым были лучшими солдатами его заставы. Впрочем, плохих солдат у Панкова не было – были только хорошие. Одни были хорошие, другие очень хорошие. Как водка, которая, следуя оценке одного выдающегося поэта, плохой не бывает – бывает только хорошая и очень хорошая.

Сверху, с пупыря, по Дурову снова ударили из гранатомета, и опять что-то, слава Богу, не сработало, – граната громко хлопнулась о дорогу, подпрыгнула и, перемахнув через камни, унеслась вниз, в забитый снегом проран. Дурова не зацепило, а раз не зацепило, то Панков даже не стал отвечать на выстрел – до пупыря далеко, практически уже не достать, а уставшая, на излете, пуля, если и достанет, то вреда почти не причинит.

На бегу Дуров навис было над Панковым, захватил ртом холодного липкого снега, хотел прыгнуть в камни, но капитан прокричал ему:

– Уходи дальше! Дальше! Уходи вверх по дороге и прикрывай нас оттуда!

– Й-йесть! – выбухал из себя вместе с кашлем Дуров и, грохоча ботинками, помчался дальше.

Из-за каменного поворота снова вынеслась лавина душманов, загикала, закричала, кто-то из нападавших засвистел, словно лихой наездник, повел автоматом, будто садовым шлангом, прямо на бегу, с пояса разбрызгав пули веером, Панков выругался матом, со стороны отметил, каким непрочным, пропитанным холодом, сыростью и хрипом, сделался у него голос, сплюнул в сторону:

– Душков стало больше, чем татар у хана Батыя!

– Бесперебойный приток налажен, никакой грипп их не берет!

– Ничего. Все равно чихать заставим, – пообещал капитан, – и грипп будет, и грибок, и вообще свинцовая порча! Давай подпустим ближе этих кавалеристов… Без команды, Трассер, не стреляй!

Лаву они подпустили метров на тридцать, а потом дружно, выстрел в выстрел, ударили. Думали, что не остановят, – слишком уж яростно, подогрето катились на них бывшие соотечественники, «братья навек», со стрельбой и протяжным шаманским криком, похожим на единый громкий вопль мести, когда правоверные режут острым среднеазиатскими пчаками неверных, – но и они оказались не из железа сделаны, и их хватала высота, не только пули пограничников, а и горная слабость, которая всякое крепкое сердце превращает в тряпичный лоскут, – душманы не дотянули до пограничников, на бегу попадали на обочину, за каменья, – кого высота сбила с ног, а кого и пули, – остались лишь человек пять или шесть, самых крепких, самых упрямых, самых злых и смелых, которые продолжали бежать, с чавкающим противным звуком, давя и разбрызгивая мокрый коричневый снег.

Впереди несся, сильно наклонившись к земле и странно, будто лошадь, подтянутая в упряжке вожжой, вывернув голову, небритый белоглазый человек с гранатометом в руках, хрипел что-то невнятное, хватал губами воздух, а воздуха не было, и он корчился от злости, от собственной слабости, еще от чего-то. Странное дело – в руках он держал одноразовый гранатомет, не разлучался с ним, автомата у него не было – может, не знал, что гранатомет одноразовый?

«Земляк памирца, – быстрым воспаленным глазом отметил Панков, – я его видел… Такой же белоглазый! Только чего он гранатомет волочет? Из него надо сделать выстрел – и за камни, чтобы не таскать тяжесть…»

Подсек белоглазого очередью, но тот не упал, продолжал всаживать длинные крепкие ноги в снежную мокреть, разбрызгивая грязь. Панков еще раз ударил по нему – человек продолжал бежать, и капитан не выдержал, прокричал:

– Ты что, заговоренный, что ли?

Он так и не смог попасть в душмана – видать, того действительно оберегал Аллах, отметил своей высокой печатью, – не добежав метров тридцати до камней, за которыми лежали пограничники, белоглазый прыгнул за грузный замшелый валун, спрятался там. Боевую прыть он, похоже, растерял – из-за валуна белоглазый больше не показывался.

– Вот они и начали нас вытеснять, товарищ капитан, – ломким баском проговорил Трассер.

Да, начали… А с другой стороны, пограничникам и самим пора уже оттягиваться назад.

– А как же иначе, – пробурчал капитан, – ведь когда-то же нам надо отсюда уходить. Хуже другое – они сядут нам на плечи.

– Отрываться будет труднее… Но ничего, товарищ капитан, оторвемся!

– За ценой они, чтобы сесть нам на плечи, не постояли. Видишь, Трассер, сколько галош валяется на дороге. Но главное – Бобровский сумел с людьми уйти.

– Умирать очень не хочется, товарищ капитан, – тоскливо произнес Трассер.

Он словно бы что-то чувствовал, рядовой Кирьянов, конопатый смешливый паренек, с которого всю смешливость сейчас словно бы ветром сдуло, сын слесаря судостроительного завода из Питера, – глаза у него сделались пронзительно печальными, глубокими, на лбу появились морщины – Трассер сник и постарел буквально в две минуты.

– И я не хочу умирать, Кирьянов, – сказал капитан. – Извини меня, ради Бога, но у меня вылетело из головы твое имя… Все Трассер да Трассер. А Трассер – это не имя.

– Это национальность, – Кирьянов улыбнулся.

– Извини еще раз…