Андрей Ильин - Дойти до горизонта

Войцева нашла, что искала. Выудила эту бесценную вещь из самого дальнего угла самого последнего рюкзака. Что это было? Боюсь, вы не поверите мне. Скажете: напридумывал для закваски сюжета. Я сам бы не поверил, если бы не был тому живым свидетелем. Даю самую страшную клятву — акцента не прибавил, граммульки не приврал! Как на суде, под присягой!

Пряча вещь в сжатом кулаке, Татьяна проследовала на нос плота. Мы с Сергеем вытянули шеи, боясь пропустить кульминационный момент разоблачения тайны. Войцева села на бак с водой и разжала ладонь. Там лежала… Нет, я не угадал. Сергей тем более. Наше мужское воображение в сравнении с изящным мышлением Войцевой было грубо и неуклюже, как кирзовый сапог пред бальной туфелькой. Это была… тушь для ресниц! Да, да! Самая обыкновенная тушь, для самых обыкновенных ресниц. Зажав в коленях осколок зеркала, Татьяна увлеченно заработала щеточкой. Когда прошел шок от увиденного, мы с Сергеем стали бурно выяснять, кто оказался ближе к истине. Я со своими конфетами или он с фотографией.

Я утверждал, что тушь изготовляется из органических веществ и, значит, ближе к карамели, чем к фотобумаге. Сергей — что красятся для любимых, чей лик, соответственно, вечно хранят на фотографиях. После долгих дискуссий каждый остался со своей пайкой сахара.

Татьяна к этому времени уже наращивала ресницы, вытянув руки чуть не во всю длину.

— Парус не проткни, — предупредил Салифанов. Татьяна повернулась на его голос, придерживая ресницы пальцами. Сергей поперхнулся недосказанным словом.

— До Вия ты еще не дотянула, — оценил я, намекая на известную фразу предводителя нечистой силы: «Поднимите мне веки!»

— Убедительно, — наконец просмеялся Салифанов, — и практично. Пока глаза открыты, партнер по танцам никак не сможет приблизиться до опасных пределов. Ты ведь на танцы собралась, я верно понял? Двадцать километров вплавь и еще четыреста по пустыне до ближайшей танцплощадки.

Татьяна, гордо неся свое сооружение, отвернулась. Но это нас не остановило. Мы зацепились. Упражняясь в остроумии, придумывали все новые применения ресницам. Разгоняли при их помощи ветер и создавали тень, защищались от комаров и дротиков, выпущенных рукой злобных аборигенов. Почти час оглашали притихшее море своим беспардонным хохотом. Вы думаете, мы такие уж отчаянные шутники, что из всего делаем комедию? Нет, виновник все тот же штиль! Неподвижный, давящий на психику, на глаза, на уши — штиль!

Глубокой ночью ветер дохнул в паруса. К тому времени мы извелись окончательно. Спать не могли — днем осточертело, дальше некуда! Вначале парусина еле трепыхнулась. Потом губы почувствовали прохладцу. Мы втроем замерли, боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть порыв. Салифанов спешно раскурил сигарету, чтобы увидеть, куда идет дым. Он пошел сначала вверх, но постепенно стал клониться, словно падать вправо. Ветер заходил с кормы.

— Ну, все! — хотел сказать я, но успел сказать только:

— Ну…

Сергей зажал мне рот ладонью, многозначительно показав глазами вверх. Мол — не искушай судьбу. Местные божки, отвечающие за претворение в жизнь метеопрогнозов, мягким характером не отличаются и сглазу не любят.

Мы сидели молча и смотрели на покачивающийся дым сигареты. Мы зависели от него всецело. Задуй сейчас ветер с запада, и плавание могло продолжиться еще неопределенный, от трех суток до полугода, срок. Старались даже дышать в сторону, чтобы не сбивать показания табачного анемометра. Наконец дым завалился совсем вбок, четко обозначив направление нашего движения — на юг.

Паруса вырабатывали последние мили пути!

Спустя двое суток, ночью, плот мягко ткнулся в южный берег Аральского моря. Дальше плыть было некуда, дальше была только земля. Мы ничего не почувствовали — досматривали свои тихие, голодные сны. Рулевой дремал, навалившись головой на руки, лежащие на румпеле. Плот замер и до утра стоял тихо, оберегая наш отдых. Рулевой, несколько раз проснувшись, сверял курс и снова проваливался в тяжелую дремоту: ему казалось, что мы все еще плывем.

Взошедшее солнце осветило песчаный пляж, тянущийся до самого горизонта. На востоке, километрах в восьми, возвышался знакомый уже нам чинк плато Усть-Урт. Мы сидели на плоту, высунувшись из спальника, чесались, зевали, моргали слипающимися глазами — в точности беспризорники, выползающие из асфальтового котла. Это мало напоминало торжественное завершение уникального маршрута. Миловидные девчушки не дарили букеты цветов, не спрашивали, удивленно тараща глазенки:

— Дяденька, а вы все-все сами проплыли? Не стоял ровными шеренгами на прибрежном песке духовой оркестр городской пожарной команды. Не толкались локтями жаждущие взять интервью журналисты. В общем, все было как-то не так.

— Приплыли! — мрачно сказал Салифанов и выше натянул на плечо одеяло.

Таким тоном сообщают не о победе, коей являлось достижение южного побережья, а об отключении на три зимних месяца горячей воды и отопления.

— Теперь придется тащиться по песку под обрыв, карабкаться на него и потом еще неизвестно сколько шарахаться по плато Усть-Урт, разыскивая людей, которых здесь наверняка нет, — перечислил он предстоящие нам в ближайшем будущем работы.

Тут я был с ним солидарен. Приятного мало. Пустыня — не город, где встал, крикнул — толпа сбежалась. Здесь, хоть голосовые связки порви, никто, кроме тушканчиков, не услышит. Мрачные перспективы. Были бы еще налегке, а то плот, вода, вещи, паруса — все на себе тащить, а где люди встретятся, на первом километре или на пятидесятом, неизвестно.

— Камеры придется бросить, — вздохнул Сергей. Камеры были в отличном состоянии, оставлять их было жаль. Но шесть на семнадцать равнялось сотне килограммов!

— И питьевой бак. Остаток воды сольем в канистры, — добавил Салифанов.

Я обреченно кивнул в знак согласия.

— Каркас я бы тоже оставил, — вошел он во вкус.

— Только вместе со мной! — категорично возразил я. Салифанов задумался. Наверное, он сравнивал наши тягловые возможности и вес плота. Выходило, что выгоднее бросить меня вместе с трубами. Но человеколюбие взяло в нем верх над деловой сметкой.

— Тогда выбросим шверты, руль, часть посуды, пенопласт, запасные трубы, ремнабор, — поставил условие он. Скрепя сердце, я согласился.

— Паруса износились, — заметил Сергей.

В паруса я вцепился мертвой хваткой. Вот ведь человеческая натура — неделю назад судьбу молил — пусть все погибнет, только бы живым выбраться, а теперь каждую шпильку-болтик жаль.

Еще час, не выбираясь из спальной берлоги, мы играли с Салифановым в увлекательную игру под названием «Восточный базар». Мы торговались из-за каждой мелочи: куска веревки, коробка спичек, флажка-флюгера. Я заламывал цену (количество переносимых вещей) как настоящий, высшей пробы лавочник-меняла. Он закатывал глаза, костерил меня и моих родственников вплоть до седьмого колена за умопомрачительную скаредность. Слушал новую цену, причмокивал губами, пускал слезу, ссылался на немощь, тяжелое финансовое положение, непогоду, неурожай. Уже почти соглашался, бил по рукам, но в последний момент передумывал. Все-таки он добился своего — планируемый мной к переносу груз уменьшился вдвое.