Николай Коротеев - Искатель. 1977. Выпуск №5

— Зарубин, Зарубин его звали. Не слышали? — повторил «фартовый мужик».

— Да нет, не слышал, — усмехнулся Буров. — А как же ваш фарт?

— Золотишко-то? Кончилось. Так, на прожитие. Вот к брату еду. А золотишко… Золото кончилось…

— Он продает золото? — обернулся к разговаривавшим Антуан де Монтрё.

— Зубы у него болят, — пояснил Дмитрий Дмитриевич. — А когда-то месье имел прииски. Потом золото кончилось.

— Тремальор… Тремальор… — печально покачал головой француз.

— Да, несчастье… — согласился Буров.

— О вас, уважаемый, мне мой полячок, голуба душа, рассказывал. И вас самих я в Иркутске видел еще до мая, до мая восемнадцатого года.

— А-а… — протянул Буров, бывший в иркутском правительстве до мятежа белочехов губернским комиссаром просвещения. — Тогда понятно.

«Фартовый мужик» поднялся, расправил плечи. В купе сразу стало тесно. Он накинул шубу, взял небольшой саквояж.

— Бывайте. Пойду доктора поищу. — Выглянул в коридор, а потом вышел.

— Что такое? — спросил Антуан де Монтрё.

— Зубы у него болят, — ответил Буров. — Пошел по вагонам. Может, врача найдет.

— Странное занятие на ночь глядя… — сказал француз. — Странные люди — русские. Я краем уха слышал ваш разговор. Вы действительно были министром просвещения в иркутском эсеро-меньшевистском правительстве?

— Да.

— А теперь?

— Я присяжный поверенный. Адвокат.

— И?.. — тоном, который требовал ответа, спросил француз.

— Еду по делам своего подзащитного в Екатеринбург. — Небрежно, будто совсем не придавая этому значения, Дмитрий Дмитриевич достал из кармана телеграмму, передал ее французу. Тот взял ее как бы машинально и, мельком глянув, возвратил:

— О, я не любопытный. Вы меня не так поняли. Уверяю вас, месье. Но в России надо держать ухи на высоте. Так, кажется, по-русски? На прошлой неделе погиб мой друг. Железнодорожная катастрофа. Партизаны разобрали путь. Сколько напрасных жертв. Здесь, в России, нужна большая культурная работа, чтобы поднять край из варварства и дикости. Правда, кое в чем наша пресса преувеличивала. Медведи и волки не гуляют свободно по улицам сибирских городов. Но сибирский мужик — чалдон — страшнее свирепого зверя. Он не делает разницы между солдатами верховного правителя и нашими, несущими чисто культурную миссию.

— В этом вы совершенно правы, — кивнул Дмитрий Дмитриевич.

Послышался стук, и, прежде чем кто-либо ответил, дверь открылась. На пороге стоял колчаковский офицер. За ним двое солдат. Увидев француза, поручик козырнул:

— Экскюзе муа, капитан… — И, очень, довольный, добавил тоже по-французски: — На войне как на войне.

Француз покровительственно улыбнулся:

— Долг прежде всего!

— Документы! — бросил офицер Буровым.

Придирчиво ознакомившись с бумагами Буровых, офицер лишь взглянул на какое-то удостоверение Антуана де Монтрё, даже не взяв его из рук капитана экспедиционных войск Французской республики. Откозырял, вышел.

— И все-таки даже адмирал Колчак не проявляет, по мнению союзников, достаточной твердости. Мой отец был адъютантом генерала Галифе. Вот кто умел расправляться с мятежниками! «Пощада только мертвым!» А вы и без меня знаете, что в России, а особенно в Сибири, пролетарской черни два человека на сотню.

— Ох уж эта политика, господа, — зевнула Елена Алексеевна. — Я где-то читала… У Тургенева, в «Дыме», что стоит сойтись двум русским, как они начинают обсуждать проклятые вопросы! Вы, капитан, в России недавно. Но она уже испортила вас.

— Вы правы, мадам.

Пока Елена Алексеевна устраивалась на ночь, Буров и капитан курили в коридоре. Сын адъютанта генерала Галифе продолжал развивать свою мысль об усмирении Сибири.

Дмитрий Дмитриевич чувствовал оскомину на зубах и тошноту, словно он ехал не в поезде, а на пароходе по мертвой зыби.

Его вторая поездка в Москву мало чем напоминала первую, такую спокойную, почти прогулку. Тогда, в июле восемнадцатого, Сибирь, словно шкуру, пытались растащить добрый пяток всяческих «правительств»: уфимская директория, ставшая впоследствии печально знаменитой омской, дальневосточное, иркутское, читинское, атаманское, да всех не перечтешь. Каждое из них имело свои оттенки, но отличались они одно от другого только степенью побеления, оставаясь по сути буржуазными, преследовавшие оголтело, но еще недостаточно организованно большевиков и им сочувствующих. Еще продолжались бои Красной гвардии на Даурском фронте, которым командовал бывший прапорщик и бывший левый эсер-максималист Сергей Лазо.

Белочехов кое-где в деревнях еще встречали хлебом-солью как избавителей от совдепии, да и в городах обыватели верили в Учредительное собрание, свободу торговли и прочие яркие тряпки слов эсеро-меньшевистской «платформы».

Однако Бурова уже не хмелили пышные фразы широковещательных программ.

В июне он по делу своего подзащитного был «За Ушаковкой», в уголовной тюрьме. Окно камеры, где он беседовал с подзащитным, выходило во внутренний двор. Неожиданно двор наполнился шумом голосов, свирепыми криками конвойных. Дмитрий Буров подошел к окну. И в ту же секунду послышалась пулеметная очередь. Он видел, как десятка два полураздетых, избитых людей медленно, по-разному стали оседать, дико кланяясь и тыкаясь головой в булыжник, откидываться… И падать, падать под строчную дробь пулемета. Потом конвойные погнали к стене новую группу арестованных. Их били прикладами, пинали сапогами…

«Смотри! — твердил себе Дмитрий Дмитриевич. — Вот что творится за ширмой пышных фраз, в которые ты тоже верил! «Третий путь»! Нет его! Революция альтернативна: да или нет. Третьего не дано!..»

Потом произошел другой случай. Но к нему Дмитрий Дмитриевич был готов. Внутренне готов, подобно оружию наизготовке, когда лишь за незначительным движением пальца неотвратимо следует выстрел.

Тот день походил на многие. Уже даже тишайших обывателей перестала смущать стрельба за окном, трупы на улицах. И в тот день, проходя по одному из переулков вслед за пронесшимися верховыми и жесткими ударами выстрелов, Буров увидел у калитки труп рабочею и рядом девочку. Она держала руку отца, видимо, еще теплую, и со слезами тянула: «Пап! Па-па! Ну встань! Встань. Пошли домой! Пап!..»

Под испуганными, затравленными взглядами обывателей Буров отнес убитого домой.

А вечером стрельба поднялась около их дома. Глянув в окно, Дмитрий Дмитриевич увидел, что из переулка выскочил, пригибаясь, человек и скрылся в их подъезде. Буров быстро подошел к двери и открыл ее. Тут же на площадку взбежал молодой человек. Дмитрий Дмитриевич кивком пригласил его в квартиру. И узнал Сашу Привалихина, большевика, входившего в состав городского исполкома.