Владимир Смирнов - Над океаном

— Внимание! Я «Рубин Первый». Всем «Викторам» — на взлет! Очередность — звеньями.

Толик развел руками: «Убрать колодки». И тут же увидел слева, у самого крыла, рядом с механиком, выволакивающим за тросик тормозные колодки из-под колес, Зубова. Зубов стоял в куртке внакидку, прижав к животу огромную в бинтах, как медвежья лапа, руку и тревожно смотрел на Толика. Заметив его взгляд, он ободряюще заулыбался и выставил большой палец. Толя кивнул отрешенно — он был уже  т а м.

К полосе рулили самолеты, неслась крутящаяся пыль. Справа Кузина «семерка» выбросила из патрубков фонтан голубого дыма — прогазовал движок, — постояла пару секунд, двинулась с места, развернулась неуклюже и покатилась к исполнительному старту.

Толик привычно надвинул колпак фонаря, качнул рукой механику: «Выруливаю!» Тот выбросил влево руку: «Порядок!» Толя кивнул, прожег на газу свечи и, отпустив тормоза, порулил за «семеркой». Тормоза противно постанывали, резкими толчками шипел воздух. Впереди в мутной рваной пыли раскачивался на ухабах силуэт «семерки».

Уже пошла на взлет первая пара: два свирепых остроносых истребителя, упруго, по-собачьи приседая, с рыком пронеслись по полосе и врезались в мутно-серое небо. За ними рванулась, лихо стелясь в разбеге, вторая пара. Рвали воздух на исполнительном старте винты третьей пары.

И тут из пыли вынырнул человек. Он бежал прямо на самолет Толика, размахивая фуражкой и нелепо разевая в беззвучном крике рот.

Толик резко затормозил и сбросил газ, «лаг» остановился, качнувшись вперед, винт тупо и гулко молотил на малых оборотах, а Толик смотрел, ничего не понимая, как Колька Адамов, лейтенант, дежурный по части, с идиотской хохочущей — ведь самый подходящий для веселья момент! — физиономией уже лез на крыло. Толик, щелкнув замком, раздраженно сдвинул назад фонарь.

— Не забудь — я первый! Мое имя! Мое! — надсаживаясь, орал Адамов, перекрывая вибрирующий грохот мотора. — Сын! У тебя — сын! Сы-ын!!! Только моим именем — моим!

Толик замер. У него заложило уши.

— Твой сын! Тво-о-ой! Звонили — в санчасти твоя Ольга! Сын у тебя! — И, стоя на крыле на четвереньках и уцепившись за борт кабины, Адамов колотил Толика по перетянутому ремнями плечу и хохотал, давясь тугим ветром от винта. Летела пыль, кругом ревело и грохотало, дрожала кабина, а Толя, обалдевший окончательно, тупо глядел на Кольку, орущего ему в лицо: — Война — старая сука! А у тебя сын! Понял?! Николай! Колька!

А в наушниках уже кричали:

— Второй, в чем дело? Почему стоишь, Второй? Отвечайте!

Ворвался раскатывающийся бас Ростова:

— Второй, на взлет! Поздравляю — и на взлетную! На взлетную рули, не торчи!

Толя очнулся, рывком захлопнул фонарь. Адамов съехал по крылу назад, и Толя чертом, на полном газу порулил к исполнительному. Там уже стояла «семерка». Толя встал левее и позади нее увидел за стеклом кабины тревожный вопросительный взгляд Сереги, услышал его возбужденный голос: «Я «Виктор-семь», прошу взлет», встрепенулся и торопливо чужим голосом сказал?

— Я «Виктор-два», прошу взлет.

И хриплый голос Ростова тут же ответил:

— Седьмому и Второму, взлет парой разрешаю.

Машина присела, напряглась, задрожала перед прыжком, а «семерка» справа сорвалась с места и ринулась к далекому горизонту.

Толя отпустил тормоза, самолет, как спущенная тонкая пружина, упруго метнулся вперед. Застучали колеса, мелко затряслась ручка управления. Лес бежит все быстрей и быстрей, сливаясь в серо-голубую скользящую стену. «Семерка» впереди мягко отделилась от земли, оборвался за ней шлейф пыли — по-о-ора! Ручку пла-а-авненько чуток вперед — и на себя. Оборвались стук колес и тряска. Самолет мягко качнулся и лег в упругий нежный воздух. Как каждый раз, мгновенное наслаждение острой тошнотой чуть сожмет горло и исчезнет, как знамение того, что ты уже не земной, но летящий, парящий в стихии, и послушен ей, и она подвластна тебе. И все, это мгновение обозначилось и ушло, и самолет пошел вперед и вверх, и надо работать. Глухо стукнуло двойным легким толчком спрятавшееся шасси, машина встрепенулась, вспыхнули ровно красные огоньки на панели: «Шасси убрано!»

Пристроился к комэску — как положено заместителю — и оглянулся назад. Эскадрилья строилась за ними в боевой порядок. «Все как обычно. Но чувство вот у меня какое-то... Что-то произошло, что-то ведь случилось?» Плохое задание: штурмовой налет на японский лагерь. Такая работа не для них, морских истребителей. Ну, это-то ладно, но вот скоро стемнеет, а это уже хуже — половина группы не летала ночью и, если придется садиться в темноте, молодые могут дров наломать! Что еще? «Полет на полный радиус, то есть горючего в обрез, туда и назад, и садиться все будут с пустыми баками — а как же я, с такой-то машиной?»

И вдруг его словно хлестнуло по лицу. Он вспомнил, и вцепился судорожно в ручку управления, и уставился поверх дрожащего капота, на размытый горизонт. Било, молотило, стучало в виски это непонятное, новое, странное слово: «Сын». «Мой сын. Мой — сын...» Прыгало хохочущее нелепо лицо Кольки Адамова, и ошеломила голой простотой мысль: «Они же будут стрелять в меня — те, внизу! Они же будут целиться в меня, чтоб сбить, поджечь, убить!» Прошибло по́том и слабостью, рот свело кислой слюной — так вот какой у страха вкус...

— Внимание, вышли в пролив. Снижаемся, — прохрипели наушники.

Самолеты прошли над гаванью и, прижавшись к воде, понеслись на бреющем через знакомый пролив. Намного выше их появилась эскадрилья «яков» — группа прикрытия.

— «Виктор», я — «Крыша», вас вижу, добрый вечер, — раздалось в шлемофоне.

И тут Толик позавидовал. Впервые в жизни позавидовал такой лютой завистью. Позавидовал тем, кто наверху. Ведь они не будут через несколько минут подвергаться той опасности, через которую предстоит пройти ему. О том же, что группа прикрытия на то и существует, чтобы прикрывать, что, возможно, им-то сегодня, тем ребятам наверху, и выпадет самая трудная и опасная работа, он не думал. Он знал лишь одно: приближается тот самый первый момент, когда очень страшно. И он с испугом понял, что ему не стыдно признаться — не в страхе, нет, в страхе лишь дураки не признаются! — в этой черной зависти, и попытался изо всех сил задавить ее в себе, потому что отлично знал и видел, чем и как такая зависть чаще всего кончается.

Он бросил взгляд на машину комэска, идущую слева впереди. Зрелище, как всегда, было захватывающим. Внизу, рядом, бешено летела вода, а самолет соседа казался неподвижно повисшим над ней и лишь мягко покачивался, поблескивая стеклами кабины.

«А как он выглядит, мой сын? Странно. Мой — сын! Вот так просто? Мой сын! Ты ведь сына хотел? Или дочь? Все равно. Э, нет, брат, тут ты того... Не все равно. Сын конечно. Мужчина. Мой, знаете ли, сын. Да-с! А как его зовут? Да, вот ведь штука — мы же Сашку хотели с Ольгой. А он, значит, уже Колька. Николай, ты ж понимаешь, Анатольевич. А что? Неплохо звучит! Как же он, интересно, выглядит-то? Не-ет, ребята, я должен его увидеть! Шутки в сторону! Я сам его назову. И я буду учить его ходить. Я научу его летать! И научу всему, что должен уметь мужчина, потому что, будь оно все трижды проклято, я — мужчина!»