Луи Буссенар - Среди факиров

Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном, и председатель продолжал:

— Теперь к делу. Вот очень подробные бумаги, касающиеся вас.

— Это невозможно! — воскликнул Пеннилес, крайне удивленный.

— Пожалуйста, не прерывайте меня. Судя по сведениям, имеющимся в этих бумагах, вас нужно считать за решительного врага всякого авторитета, всякого учреждения, всякого подчинения законам…

— Отчего бы и не анархистом?

— Уже в Америке, — продолжал невозмутимый судья, — вы смущали общественное спокойствие, употребляли насилие против честных граждан, разоряли их собственность, волновали целые города… Потом, на Антильских островах, на Кубе, вы становились на сторону мятежников, принимали участие в борьбе партий, делали чисто разбойничьи набеги.

— Это неправда! — воскликнул Пеннилес с негодованием. — Я помогал слабым, освобождал угнетенных, боролся с возмутительной тиранией… Я поступал по совести, как честный человек, и впредь в подобных случаях буду поступать так же. Впрочем, мы теперь находимся не на Антильских островах, не в Соединенных Штатах, и вы не имеете полномочий судить меня за дела, которые были совершены не в вашей стране.

— Я так и знал, что вы будете это говорить, — заметил судья с сардонической улыбкой. — Эти факты, которых вы не отрицаете, могут служить доказательством по аналогии. Не довольствуясь тем, что вы возбуждали беспорядки в Америке и были в рядах бунтовщиков на Кубе, вы являетесь в Индию, чтоб продолжать свою гнусную разрушительную миссию.

— Это неправда!

— Вы формально обвиняетесь в том, что поддерживаете связь с африди, возмутившимися против Ее Величества Королевы, даете им субсидии оружием, военными припасами, деньгами…

— Это гнусная клевета, против которой я протестую с негодованием!

— Мы еще не знаем, действуете ли вы по своей собственной инициативе или по инициативе соседнего государства, которому выгодно устраивать нам затруднения в этой области.

— Итак я — русский агент?

— Может быть!

— Но ведь я сейчас был анархистом.

— Мы увидим это после. Как бы там ни было, про вас сказано, что вы поддерживаете предательскую связь со всеми имеющимися в низших слоях таинственной Индии непризнанными людьми, бандитами, убийцами…

— Я приехал вчера утром и никого здесь не знаю, не видел даже представителей американского и французского правительства. Клянусь вам честью!

Тут адвокат прервал допрос, чтоб предложить принципиальный вопрос.

— Я буду иметь честь заметить его превосходительству высокопочтенному господину председателю, что все это только одни подозрения и что английское правительство не допускает процессов на основании одних подозрений. Если преступника не застали на месте преступления, то его нельзя посадить в тюрьму… Поэтому я имею честь просить, чтоб обвиняемого немедленно освободили.

— Но он взят на месте преступления! — возразил судья.

— Это невозможно, — решительно утверждал Пеннилес.

— Вы помешали вчера утром исполнению приговора Верховною Суда, помогая бунтовщикам…

— Я видел каких-то несчастных, которые старались вытащить из воды куски мертвого тела и которых гавиалы уничтожали со страшной быстротой… Я помог им, нисколько не воображая, что английское правительство, осуществив приговор, все еще имеет что-то против несчастного, который уже получил свое возмездие…

— Милостивый государь, русло реки служит здесь местом погребения для некоторых преступников, останки которых не должны получать оваций от своих опасных сообщников. Благодаря вам брамины могли в сегодняшнюю же ночь воздать почести презренному убийце! Благодаря вам европейцам грозит опасность; бандиты теперь пробудились — и вот новый очаг восстания, готовый воспламенить всю провинцию. Ваши сообщники уже начинают действовать!

— Опять-таки, уверяю вас честью, что не знаю здесь никого… я действовал просто из чувства человеколюбия, помогая людям, подвергшимся опасности.

В этот момент сторож, который находился в комнате, служившей передней, потихоньку вошел, неся на подносе маленький пакет, который отдал судье со словами:

— Это неотложное дело, ваше превосходительство.

Председатель быстро развязал пакет и вытащил оттуда длинный шелковый платок и маленький кинжал с тонким лезвием, воткнутый в бумагу. Он слегка побледнел, читая строки, написанные по-английски на клочке бумаги, и сказал Пеннилесу изменившимся голосом:

— Вы все еще уверяете, что у вас тут нет знакомств, что вы не знаете ни одной живой души?!

— Я клянусь в этом!

— Если так, то прочитайте это.

Пеннилес взял бумагу, бросил на нее взгляд и издал глухое восклицание удивления.

— Прочитайте громко, прошу вас.

Пеннилес повиновался.

— Под угрозой смерти председателю Верховного Суда повелевается немедленно освободить капитана Пеннилеса!

Судья сказал с достоинством:

— Этот платок похож на тот, которым задушили леди Ричмонд… Этот кинжал точно такой же, как тот, который нашли над ее кроватью. Моя жизнь в опасности, но никогда английский судья не колебался перед угрозой, как бы ужасна она ни была. Я исполняю свой долг!

Он нажал пуговку звонка, которую можно было достать рукой с его места.

Вошли солдаты и унтер-офицер.

— Отведите обвиняемого в его камеру! — сказал он холодно.

Похороны. — Последнее «прости». — Шотландская гордость. — Несчастье. — Без крова, без прислуги, без ничего. — Голод и жажда — Боб. — Nepenthes. — Немного воды. — Еще несчастные. — Жертвы голода. — Приходится есть цветы. — Под бананом.

Детям несчастной герцогини Ричмондской приходилось терпеть всевозможные житейские напасти. В последнее время они пережили много мучительных, трагических событий, остались одни, без помощи, без поддержки, были лишены привязанности своей доброй матери, скитались, не находя себе места, пришибленные, огорченные и производили впечатление смертельно раненных птенцов, которые время от времени издают жалобный писк. Около них были незнакомые люди, которые всем сердцем жалели их, но дети тем не менее чувствовали себя ужасно одинокими и слабыми среди этого всеобщего сострадания. Они прижимались друг к другу и держались за руки, глядя на чужих людей, печально проходивших мимо могилы, где покоится их мать, но больше не плакали: их сухие глаза блестели лихорадочным блеском.

Когда печальный обряд кончился и когда было сказано последнее «прости», детей хотели увести, чтобы тяжелые воспоминания перестали растравлять их. Патрик, на которого их горе сильно повлияло, сделал отрицательный жест и, помня, что в отсутствие отца он брал на себя обязанности главы семьи, сказал сестре: