Майн Рид - Квартеронка

Многозначительный и ехидный вопрос Рафьена о судье Линче был встречен дружным взрывом смеха собравшихся возле меня подростков. И Рафьен продолжал:

— Нет, видно, ты не слышал о таком судье — ведь ты приезжий, англичанин. А среди ваших париков такого нет. Он-то уж не станет тебя мариновать двадцать лет под следствием. Нет, лопни мои глаза! Живо рассудит. Оглянуться не успеешь!

Не довольствуясь словами, этот мерзавец сопровождал свою речь издевательскими ужимками и жестами, к вящему удовольствию нетребовательной аудитории, которая буквально покатывалась со смеху.

Если бы меня не связали, я кинулся бы на него, но, даже связанный и даже зная, с каким грубым человеком я имею дело, я не удержался от искушения и крикнул ему:

— Ты не посмел бы так глумиться надо мной, негодяй, если б у меня не были скручены руки! А пока что не мне досталось, а тебе! На всю жизнь останешься калекой! Впрочем, что за беда: стрелок ты все равно неважный.

Слова мои привели Рафьена в ярость, тем более что мальчишки принялись теперь хохотать уже над ним. Было бы несправедливо назвать их всех испорченными вконец. В их глазах я был аболиционистом и, по их понятиям, просто воровал негров, а пример и прямое поощрение старших пробуждали в них самые темные инстинкты. Однако в основе своей это были незлые ребята. Простые мальчуганы, выросшие в лесной глуши, они оценили смелость моего ответа и больше уже не насмехались надо мной.

Иное дело Рафьен. Он разразился потоком ругательств и угроз и уже потянулся было, чтобы схватить меня здоровой рукой за горло, но тут его позвали на совет, и, помахав несколько раз кулаком перед моим носом и выругавшись на прощанье, он оставил меня в покое.

Несколько минут я провел в томительном ожидании. Я не знал ни того, что обсуждает толпа, ни того, что собираются со мной сделать, одно только было мне ясно — к судье меня не поведут. Из долетавших до меня обрывков фраз, как, например: «Выпороть его, подлеца!», «Обвалять в дегте и перьях!», я понял, какое наказание меня ждет. Но, вслушавшись внимательно, я убедился, что очень многие из моих судей считают эту кару еще чересчур мягкой. Некоторые прямо утверждали, что за нарушение закона я должен поплатиться жизнью.

На эту точку зрения стало большинство, и они призвали Рафьена себе на подмогу.

Постепенно мною начал овладевать страх, вернее — ужас, который достиг предела, когда я увидел, как кольцо мужчин разомкнулось и двое из них, взяв веревку, подошли к стираксовому дереву, росшему на краю поляны, и перекинули конец через толстый сук.

Судебное разбирательство кончилось, теперь оставалось вынести приговор. Даже у судьи Линча была своя процедура.

Когда веревку закрепили, один из мужчин — это был работорговец — подошел ко мне и в подражание судье огласил обвинение и приговор.

Я нарушил закон, совершив два тягчайших преступления: украл двух рабов и покушался на жизнь своего ближнего. Присяжные в числе двенадцати человек, рассмотрев обвинение, признали меня виновным и приговаривают меня к смерти через повешение. Он даже в точности повторил принятую в судопроизводстве формулу: меня «повесят за шею, пока я не буду мертв — мертв!»

Вы сочтете мой рассказ преувеличенным, даже невероятным. Вы подумаете, что я шучу. Вы не поверите, что подобное беззаконие может твориться в христианской — в цивилизованной — стране. Вы решите, что люди эти просто хотели подшутить надо мной и что у них и в мыслях не было меня вешать.

Ваше право сомневаться, но клянусь, что таково действительно было их намерение, и тогда я был так же убежден в том, что они меня повесят, как теперь убежден в том, что остался жив.

Хотите — верьте мне, хотите — нет, но не забывайте, что я был бы не первой жертвой суда Линча, и, слушая приговор, я хорошо помнил это. А кроме того, передо мной были такие вещественные доказательства, как веревка, дерево и судьи, один вид которых мог бы убедить любого. Ни проблеска милосердия не отражалось на их лицах!

Не знаю, что я говорил и что делал в эту страшную минуту. Помню только, что негодование пересиливало страх, что я возмущался, угрожал, слал им проклятия, а мои беспощадные судьи лишь смеялись в ответ.

Приговор должен был быть с минуту на минуту приведен в исполнение, и меня уже потащили к дереву, как вдруг послышался топот копыт, и несколько мгновений спустя из леса выскочила группа всадников.

Первое, что мне бросилось в глаза, было спокойное, решительное лицо скакавшего впереди Рейгарта, и сердце у меня затрепетало от радости. За ним ехал окружной шериф в сопровождении отряда добровольной полиции — десятка полтора человек, среди которых были наиболее уважаемые местные землевладельцы. Они на всем скаку ворвались на лужайку, и эта спешка доказывала, что прибыли они сюда неспроста. Все они были вооружены винчестерами либо пистолетами.

Да, сердце мое затрепетало от радости. Настоящий преступник, стоя у подножия виселицы, не обрадовался бы гонцу, принесшему ему весть о помиловании, больше, чем обрадовался я. В приехавших я сразу узнал друзей, на их лицах прочел свое спасение. Поэтому я нимало не огорчился, когда шериф, спешившись, подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, объявил, что арестовывает меня «именем закона». Не огорчила меня ни резкость тона, ни даже грубоватый жест. Эта внешняя грубость была явно намеренной, и арест я принял с ликованием, ибо он сохранял мне жизнь. Я понял, что спасен!

Но то, что так обрадовало меня, отнюдь не пришлось по вкусу моим самозванным судьям, и они стали громко выражать свое недовольство. Меня уже осудил суд присяжных из двенадцати свободных граждан, кричали они, суд признал меня виновным в краже негров, двух негров; когда меня хотели задержать, я оказал сопротивление и «малость продырявил» одного человека, и поскольку вина моя доказана, нечего тут рассусоливать: вздернуть преступника на первом дереве, и все тут!

Шериф ответил, что это незаконно, что нужно уважать правосудие, что если я совершил преступления, в которых меня обвиняют, то я буду наказан со всей строгостью закона, но что сперва меня нужно отвести к судье, где мне будет предъявлено обвинение по всей форме, и наконец выразил свое намерение доставить меня к мистеру Клейборну, здешнему мировому судье.

Толпа начала громко пререкаться с отрядом шерифа, и нельзя сказать, чтобы этому высокому должностному лицу оказывали подобающее почтение; некоторое время я даже опасался, как бы негодяи не настояли на своем. Но американский шериф мало похож на вялого джентльмена, обычно отправляющего эту должность в Англии. В девяти случаях из десяти это человек решительный и смелый, и шериф Хикмен, с которым пришлось столкнуться моим судьям, не составлял исключения из общего правила. Кроме того, на мое счастье, в наспех собранном моим другом Рейгартом отряде оказались люди такого же склада. Сам Рейгарт, хотя и мирный человек, был известен своим хладнокровием и отвагой, а хозяин гостиницы и несколько сопровождавших шерифа плантаторов славились как люди надежные, ревнители закона и справедливости. Вооруженные до зубов, они положили бы жизнь в защиту шерифа и его требований. Правда, численно их было меньше, но на их стороне был закон, и это давало им преимущество.