Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Это был сотрудник провинциальной газеты Томас Шмидт, летевший через Бонн на открытие международной выставки в Измире. Командировка была на две недели. Но уже через день Шмидт спускался по трапу самолета, прибывшего из Софии в Москву. Навстречу ему шел человек в сером макинтоше.

— Ну здравствуй, Песковский, с полным, как говорится, возвращением!

Его первый раз за многие годы назвали «Песковский».

Станислав Сергеевич Пантелеев, молодой, подтянутый полковник с седыми висками, вышел в ранний привычный час из дому и заспешил к автобусной остановке. Увидел приближающуюся машину, ускорил шаг, но вдруг вспомнил, что спешить ему некуда, что он в отпуске, и с видом человека, имеющего право распоряжаться временем и собой по собственному усмотрению, перешел на неторопливый шаг.

Был восьмой час утра. Москва спешила. Студенты с портфелями немыслимой грузоподъемности, домохозяйки с легкими, как мечта, авоськами, бледнолицые и большелобые ученики спецшкол, начинающие путь с несколькими пересадками, степенные служащие госучреждений — все те, кто заполняет в этот час московских суток автобусы, троллейбусы, трамваи, метро, — проносились мимо Станислава Сергеевича с видом людей, замысливших серьезное дело, одержимых возвышенной целью и не позволяющих себе обратить внимание на что-то, от данной цели отвлекающее.

«Ха-ха, — сказал себе Пантелеев, — сколько дней прошло? Шестнадцать? Нет, уже семнадцать, а привыкнуть не могу. Забыл, что такое отпуск. Оглянитесь, уважаемый товарищ Пантелеев, вокруг, посмотрите, какая весна на дворе, какие листья на березах, красотища какая!»

Он вспомнил, что говорил ему новый знакомый, шахматный партнер в Измайловском парке:

— Березовый лист рано проклюнулся, видать, весна будет теплой. Давно так рано не появлялся лист.

— А вы здесь не первый год, должно быть?

— Уже скоро восемь, как стал путешественником. Все дорожки исходил, парк как свои пять пальцев знаю...

...Встречный лейтенант не отдал чести. Пантелеев удивился, хотел отчитать его, но вспомнил, что он в штатском.

Еще месяц назад, думая о грядущем отпуске и не представляя, что это будет за жизнь и как начнет он распоряжаться временем своим, которого извечно, сколько он помнит себя, не хватало, Пантелеев сказал себе, что начнет писать воспоминания. Все же жизнь немалую прожил, на войне побывал, награды имеет. Аннушка одобрила эту мысль... На прошлой неделе, купив толстую тетрадь в клетку, Станислав Сергеевич вывел слово «Воспоминания» и теперь обдумывал план.

Пантелеевы решили провести отпуск в городе, походить по театрам, музеям, кино. И еще была причина: давно мечтали о телевизоре — теперь записались на «Рекорд», Аннушка через день отправлялась отмечаться. Тогда Станислав Сергеевич оставался с дочкой, а так вся первая половина дня бывала в его распоряжении.

Он рано выходил из дому, шел не торопясь, километра три от своего Сиреневого бульвара до Измайловского парка, делал двести — триста шагов по аллее, ведущей к пруду.

«Итак, глубокоуважаемый Станислав Сергеевич, вот и наступила пора, о которой вы мечтали. Ну, что будем делать все эти два месяца, как использовать то, что называют бюджетом времени? Будем иметь какую-нибудь цель или проживем так, в душевном и телесном спокойствии?

Ну хорошо, на занятия с дочерью — два часа в день, может быть, три. Час — газеты. Еще два часа — кино или шесть часов с дорогой — театр. Но театр — не каждый день. Времени для «Воспоминаний» будет достаточно. Вот только с чего и как начать? А если попробовать описать какой-нибудь боевой эпизод? Он немало повидал, он помнит, как на верную гибель уходили добровольцы. Без всяких громких слов по одному только приказу шли на смерть — один шанс из ста, из тысячи оставался. Это все знали, об этом никто не говорил. А сам он сколько раз на волосок от смерти бывал? Сколько отметин в душе оставила война? И все же было тогда то, чего нет у него сейчас. Он знал в ту пору, что по-особому нужен другим, потому что от его самообладания, упорства, находчивости зависел успех операции, а значит, жизнь многих и многих людей. Была ответственность высшего свойства, заставлявшая жить наполненной жизнью и помогавшая реализовать себя до конца.

Рассказать о таких людях, как Рустамбеков, Канделаки, Песковский, Мнацаканян, Примож Чобан, Кандалинцев... Он далеко теперь, на Дальнем Востоке, до генерала дослужился, повидаться бы с ним. Люди особого склада, особого мужества, да не обо всех и не обо всем можно пока написать. В нашем деле бывает — не сыновья, а лишь внуки узнают о настоящих героях...»

Так шел по тропинке погруженный в мысли Пантелеев, и еще долго неторопливо и размеренно текли бы воспоминания, если бы вдруг на дальней тропинке чуть впереди он не увидел одного человека... Что-то екнуло в груди. Мужчина показался до боли знакомым. Нет, не так: он показался до боли похожим... Броситься к нему, посмотреть в лицо.

Остановил себя.

Мало ли людей так держат голову, чуть набок? Это вовсе не значит, что все они обязаны носить фамилию «Песковский». Виделись они последний раз... сколько лет назад? Не мудрено забыть, как выглядел человек. Кроме всего прочего, Граня всегда одевался скромно, а этот будто только от портного.

Тот, кого Пантелеев принял за Песковского, свернул на боковую тропинку.

Долго бродил по аллеям Измайловского парка Станислав Сергеевич Пантелеев. Спрашивал себя — как поступить, если вдруг когда-нибудь подойдет к нему Евграф и молвит запросто: «Здравствуй, Станислав, рад видеть тебя в добром здравии».

Пантелеев представил себе на минуту — они идут по аллее как два добрых, только вчера расставшихся товарища, под ногами весенние лужицы... оба долго молчат... и думают. Каждый о своем.

Сколько ждал он одного только слова Вероники... обещал все забыть, хотел заменить Арсюшке отца, на ноги поставить. Вероника знала, как далеко Евграф и как мало надежд на его возвращение. Ушла в ожидание, всю себя посвятила сыну, работе. Теперь она далеко — в Кировабаде, с матерью Евграфа; последние годы так редко видятся.

Он долго ждал, Станислав Пантелеев, одного только слова, пока не привел в дом преданную и добрую Аннушку. Думал, с годами привыкнет к ней, возможно, полюбит. И правда, привык, не знает, как бы был без нее теперь. А Вероника так и осталась занозой в сердце.

Эх, все могло быть по-другому... Кому что доказала, кого в чем убедила? Помнил ее слова: «Мне столько дал Евграф, сколько никто другой дать не сможет. Ты человек умный, Станислав, и все должен понять».