Андрей Агафонов - Сны курильщика

Но их не помнят. Злых поэтов не помнят. Разве что другие злые поэты. Был чудесный поэт Ходасевич, но кто ж из него что–нибудь прочтет шепотом, на скамеечке, в дыму и сладком безумии цветущих яблонь? «Я здесь учусь ужасному веселью — постылый звук тех песен постигать, которых никогда и никакая мать не пропоет над колыбелью». Да, мамы нам пели совсем другое… Мороз и солнце — день чудесный, зима — крестьянин торжествует, мой дядя — самых честных правил… Школьная программа. Потом телепрограмма — обводишь кружочками обреченные часы своей жизни, — а на последней странице некролог. Примерно следующего содержания: «Никем, ничем он не бывал, вне позы — не существовал. Лежит он бессердечным прахом: успех — сполна, провал — с размахом!»

И, если вы по доброте своей беспечно полагаете, что это уже итог, то вот вам еще цитатка из одной черной тетрадочки: «В клочьях они привели его, как после игр и драк, крича: «Он душу потерял, не знаем, где и как! Мы просеяли много газет, и книг, и ураган речей, и много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей. Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь. И, если зубы и ногти не врут, души в нем не нашлось.»»

А где ж вы раньше были, черти…

— Видишь, гороскопы говорят: на самом деле мне нужен меценат и покровитель.

— Ну, тогда шасть отсюда, чтоб духу твоего не было.

Вот и поговорили.

Половина нынешних разговоров — об астрологии. Повесить бы того древнего араба, который все это затеял.

Расписывал новую ручку, отвлекся, глаза поднял — пока думал, чернила кончились.

Хорошие ручки расписывать не надо, но они денег стоят. Все хорошее стоит денег. Кто сказал, что женщины — исключение? Тоже ручки, тоже ножки… и тому подобное прочее. Так кто сказал «Ноу»?

А есть такой Вадик. Никому не меценат и ничей не покровитель, хотя по голове погладить может. Посочувствовать, колыбельную спеть…

Вадик люто уважает пельмени, и они в морозилке его старенького холодильника не переводятся. Но он их не покупает.

Когда Вадику случается приболеть, от сестер милосердия отбою нет, причем наиболее часто предлагаемая панацея — «грелка во весь рост». После болезни Вадик, натурально, выглядит куда более изможденным, чем до.

Помимо всяческой провизии, Вадику дарят различные предметы одежды, интересные книжки, аксессуары, мягкие и твердые игрушки… Ссужают деньгами…

Его гостьи нимало не интересуются кредитоспособностью хозяина, знаком Зодиака, социальным положением, творческими планами и прочими частностями. Им наплевать, есть у него работа или нет. Они любят его таким, какой он есть.

Как же он этого добился?

А он этого и не добивался вовсе, в нем это заложено природой и воспитанием: он просто относится к женщинам по–свински. Он их любит — всех и слегка. Если женщина ему надоела, он ласково попросит ее уйти. Если не поняла — выгонит. Или высмеет. Господи, это же так легко — высмеять женщину, любую женщину, которую не любишь!

Английская разведка в свое время дала эсеру Савинкову такую характеристику: «К женщинам эротически равнодушен, но они являются пунктом его обостренного честолюбия». Ну вот, наш Вадик к женщинам только эротически и не равнодушен, а в честолюбии Савинкову не уступит. «Раньше брал количеством, теперь борюсь за качество», — говорит мне Вадик и смотрит прямо в глаза.

Из подслушанных разговоров одноклассниц узнал еще, какими, оказывается, Ромео были мои ровесники, какими добрыми, душевными мальчонками — надо же, а я‑то считал их просто скотами… «Андрюшка вчера прибегает…», «Витенька подрался», «мы с Сережей…» Так бы и думал, что проморгал сверстников, не разглядел под гопницкой (я в гопницкой школе учился) личиной — но, на беду своей душе, я все эти love stories знал и с другой стороны: сами же Андрюши, Вити и Сережи, погогатывая, рассказывали. Только вот цензурных и приличных слов в тех историях не было совсем — жаль, процитировать не могу…

— Ты думаешь, очередное романтическое приключение пережила? Да тебя просто трахнули и спасиба не сказали, в тебя высморкались и забыли об этом, как забывают о грязном носовом платке…

Нет, жалко вы будете выглядеть, подобными моралями грузя своих любимых, которые — ну, до того они честны и откровенны! — ничего не желают от вас скрывать… утаивать…

Если ты хочешь от женщины ребенка, ты не должен быть ребенком с нею. А ведь искушение велико. Подурачиться. Обидеться ни за что. Надуться.

Но это слабость. Мужчина, в их представлении, не должен быть слабым. Сказать некие заветные слова он может лишь лет через пять после первой ночи вместе; вообще — не болтать, не интонировать, говорить сурово, скупо, чуть насмешливо. Выполнять больше, чем обещать — сделать это тем легче, что обещать вовсе ничего не надо. Напротив, пусть ОНА чувствует себя кругом обязанной и кругом виноватой.

— Ты скучал без меня? — спросила девушка в телевизоре.

— Нет, — ответил Ален Делон.

Кстати, он все еще говорит по–французски.

Они утверждают, что хотят уважения, понимания и любви. Они лгут — вам или себе. Они хотят непросыхающего «Сережу», который двух слов не свяжет без мата, зато у него «такие глаза»… Любят они «Вадика», который при малейшей попытке предъявления каких–то претензий накидывает им на плечи их же курточки–плащики–шубки и выразительно говорит: «Дорогая, мне кажется, тебе пора домой, к мужу». А уж за кого они выходят замуж, и вовсе отдельная история.

Они глупы, высокомерны и жестоки. Не все, конечно; только лучшие из них. Прочие еще и неудачливы.

К сожалению, нам попадаются лучшие.

Благословенна будь, фармакология! Нет границ меж добром и злом, одиночеством и войной: есть лишь определенный цикл принятия успокоительных пилюль и связанные с употреблением последних побочные эффекты: по эффекту на аффект.

Ты думал, у тебя неразделенная страсть и неуемная гордыня? Думал, что мнителен, зол и гневлив, и потому страдаешь? А у тебя просто маниакально–депрессивный психоз (прими таблетку), обусловленный материально–денежными трудностями (ляг на кушетку), да гнилая подсознанка и некоторые признаки паранойи — впридачу.

С психозом мы бы расправились в два счета, все твои тревоги и страхи не стоят упаковки тазепама. Главное — упаковывать себя по науке, через два дня на третий, за полчаса до поедания йогурта, это тебе не юность маргинальная, сопливая, венозная: «закинулся колесами и ласты склеил». И такая поговорка: «Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз,» — нам теперь тоже не вполне подходит, поскольку мы теперь живем в здоровом, спокойном, улыбоглазом обществе и химически твердо знаем: принимая каждый день по микстурке, быстро избавляешься от мысли ошарашить себя однажды стаканом толченого снотворного. И так мы меняемся, мы меняемся в лучшую — от центра — сторону, и недалек тот час, когда антидепрессанты, нейролептики и транквилизаторы всех нас превратят в антифашистов, нейрохирургов и трансвеститов… Но дело осложняет паранойя.

Паранойя — и сопутствующий ей «грандиозный бред собственного величия». Пока он тебя не обуял, ты, конечно, мелкая невротическая сошка, с которой семеро смелых нянек посчитаются не глядя. Но закоренелый параноик рожденным ползать себя, гаденыш, не ощущает уже, фармацевтика его не берет, зонды и зонги он выплевывает, как вишневые косточки, и главное — мнит себя невесть кем. И картина мира, сложившаяся в параноидальном сознании, настолько прекрасна и ясна (хотя это как посмотреть; с другой стороны, напротив — запутанна и мрачна), что эти вот убийцы в белых халатах, с холодными ушами и стетоскопами, могут выступать разве что в качестве экскурсоводов: «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени, и красок звучные ступени на холст, как струпья, положил». Художник вам и не такое еще изобразит: обморозитесь.

Солидный справочник по психиатрии вякнет басом: параноидальный бред рассеянию не подвержен, убедить больного, что он заблуждается, практически невозможно. С точки зрения параноика, сам убеждающий — либо в заговоре с остальными, либо дурак, не видящий очевидного и не слышащий ухослышного.

«Я велик, и за это меня преследуют»; «враги желают моей смерти»; «жена мне изменяет каждый день и подает любовнику знаки из окна гостиной». Ну, разве это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не так? Всё так…

Вы — вот вы, вот ты! Ты никогда не желал смерти своим врагам? Тогда почему ты думаешь, что мои враги не желают смерти мне? Хотя бы иногда… если случай представится… А он представится, еще и телефончик оставит: «Звоните в любое время. Стучите всегда».

Бред телефона, телефона молчащего и квакающего, икающего, пьяного, разъединенного, разбитого, задавившегося собственным шнуром… «Молчи, проклятая шкатулка!» — и через паузу: «На дне морском цветет: прости!»