Луис Сепульведа - Из книги «Маргинальные истории»

С головой, которая казалось, вот-вот разлетится на куски от боли и невыносимой жаждой, дон Джузеппе спрыгнул на землю и поразился суровому пейзажу заснеженных Анд. Этот жест удивления дал чилийским карабинерам понять, что он не имел ни малейшего понятия о том, где находится.

- Этот памятник — Христу-Спасителю — граница. Все что слева от нашего Господа — это Аргентина, а все что здесь справа — Чили.

Только теперь дон Джузеппе заметил, что водитель грузовика был не тем, который забрал его в Буэнос-Айресе, и на своем путаном генуэзском диалекте он попытался тысячу и один раз объяснить, что целью его поездки была Мендоса, и рассказал о последствиях асадо[5] и выпитого вина.

Единственное, что понял дон Джузеппе из слов чилийских карабинеров, это вопрос о том, понравилось ли ему аргентинское вино и асадо. Как мог, он ответил, что да, и этого оказалось достаточно для того, чтобы чилийские полицейские немедленно потащили его в таверну гарнизона. Там эмигранта ждал следующий банкет с мясом и вином, с последовавшей за ним пьянкой, проснувшись после которой он обнаружил, что стал деловым партнером одного сержанта, занятого разведением индюков и прочей домашней птицы.

Через несколько лет, дон Джузеппе, тано для одних и бачича для других, открыл свой магазин импортных товаров в квартале Сантьяго, где прошло мое детство.

Он был просто еще одним гражданином этого пролетарского квартала. В своем толстом блокноте с черной обложкой он записывал долги соседей, покупавших у него в кредит, среди нас, малышни, он раздавал щедрые ломти колбасы, посвящал нас в тайны оперы, которая звуча с его граммофонных пластинок, делала прекрасными наши долгие вечера и время от времени приглашал весь наш квартал праздновать футбольные победы итальянского Аудакс Спортиво.

Лучший праздник в его магазине состоялся в воскресенье 4 сентября 1970 г. В ту ночь у нашего квартала было много поводов для веселья — Сальвадор Альенде победил на президентских выборах; дон Джузеппе после двадцати лет скромных, неафишируемых отношений, женился на сеньоре Дельфине, и вдобавок ко всему он взволнованно сообщил нам, что только что получил чилийское гражданство.

В последний раз я видел его в 1994 г. Он был уже стариком. Уже не существовало ни его магазина, ни нашего квартала — все было проглочено нищетой. Но его старые граммофонные пластинки продолжали наполнять вечера невозможной любовью и нестареющими голосами. Мы с ним выпили много стаканов вина, я еще раз выслушал его историю и мне было больно ответить ему, что да, на его вопрос о том, что, правда ли, что в Европе плохо относятся к эмигрантам.

Так называют в Чили слесаря, и мастер Корреа был гасфитером, гордившимся своей профессией. «Все поправимо, кроме смерти» — гласил его этический код, написанный на старом чемодане с инструментом, и следуя этому принципу, он обходил улицы Сан-Мигеля, Ла-Систерны и Ла-Гранхи, ремонтируя трубы, устраняя вызывающие бессонные ночи течи из кранов, и запаивая своим керосиновым сварочным прибором дыры жизни.

Почти все гасфитеры очень рано покидали свои рабочие кварталы и, втискиваясь в переполненные автобусы, направлялись в «верхний квартал», в зону богатых, в другую Чили, чужую и далекую. Там всегда хватало работы и время от времени какой-нибудь щедрый патрон им доплачивал хорошие чаевые.

Мастер Корреа ненавидел слово «патрон» и поэтому никогда не выходил за пределы своих кварталов. Он считал, что именно здесь он действительно необходим, потому что когда, что-то приходит в неисправность в домах богатых, они просто покупают ему замену, но в отличие от этого, среди его соседей нужно было продлевать полезную жизнь всех приспособлений и как раз в этом он видел смысл секретов своей профессии.

Наметанным глазом он проверял текущий кран и на вопрос хозяйки о том, стоит ли заменить его на новый, отвечал словами восхищения в адрес производителей, перечислял благородные характеристики металла и совершенство деталей Баухауза или деко искусства[6]. Потом он с точностью хирурга принимался за разборку крана и выносил свой обычный приговор: «Все поправимо, кроме смерти».

Он не пил, потому что считал хороший пульс для своей работы чем-то совершенно необходимым. Со страстью он просматривал и читал издания по архитектуре, которые покупал в букинистических магазинах и когда открывал для себя какой-нибудь новый строительный материал, не мог скрыть слез волнения.

Единственной роскошью, которую он себе позволял, были его походы на стадион в качестве зрителя студенческих олимпиад. Мастер Корреа видел в атлетах совершенные механизмы, свободные от плесени и любой ржавчины.

Немного больше года назад ему неожиданно стало плохо, и врачи обнаружили у него рак на терминальной стадии. Гасфитер положил свой керосиновый сварочный аппарат возле самой кровати и часами озабоченно смотрел на него. В его глазах была тоска, но не столько по поводу неизбежности собственной смерти, сколько в связи с той беззащитностью, которая ожидала краны, трубы и прочие элементы, зависевшие от его рук.

Он должен был с этим что-то сделать и сделал. Собрав последние силы, он собрал своих клиенток, которых считал самыми близкими, и объяснил им, что мир не может остаться на милость ржавчины и плесени, и поделился с ними всеми секретами своей профессии.

Несколько дней назад, в Сантьяго, его дочь Дорис рассказала мне об этом слесарном университете, как инструменты переходили из рук в руки, тем временем как ученицы, словно в древних ритуалах посвящения, повторяли технические термины. На похороны мастера Корреа пришло много народа, но среди родни и соседей особенно выделялся батальон женщин-гасфитеров.

Меня никогда не волновало и не волнует, что происходит в богатых кварталах, но мне небезразлична судьба моего квартала Сан-Мигель, Ла-Систерна и Ла-Гранха.

И чувствую облегчение от того что знаю, что последовательницы мастера Корреа, с инструментом за плечом, обходят его улицы, входят в его дома и добиваются того, чтобы вода текла свободной и чистой, безо всяких примесей, как большая братская правда бедных, та, которая никогда не ржавеет.

Он называется Малы Лосины и с самолета выглядит как охровое пятно в Адриатическом море, возле побережья страны, которая когда-то называлась Югославией. Однажды, попав туда без особых планов и сроков, в старом доме в Артаторе я начал писать текст, который стал моим первым романом.

Повсюду цвели сливы, олеандры и люди. Процветала, например, Ольга, красавица-хорватка, сочетавшая свои обязанности по содержанию пансиона с любовью к хриплому голосу Камарона де ла Исла. Процветал Стан, словенец, который каждый вечер разжигал мангал, открывал несколько бутылок сливовицы и приглашал соседей и прохожих насладиться гостеприимством своей террасы. Процветали Гойко, черногорец, поставлявший рыбу и кальмаров к праздничному столу, и Владо — македонец — певец непонятных, но оттого не менее прекрасных арий. Рассказывая свои бесконечные истории, процветал Левингер, боснийский аптекарь, еврей, бывший санитар антифашистского партизанского отряда. Иногда Панто, серб, которого когда-то выгнали из флота, брал в руки аккордеон, все мы пели, и за второй бутылкой сливовицы мы братались нежностью уменьшительных: Ольгица, Станица, Гойкица, Владица, Пантица. Мы понимали друг друга благодаря нашему вавилонскому винегрету из итальянского, немецкого, испанского, французского и сербо-хорватского.

- Главное, это что мы понимаем друг друга, — говорили мне. И повторяли: — В Югославии мы все друг друга понимаем.

Тшибили, салуд, прозит, салуте, санти.

В течении многих лет Малы Лосины был моим тайным раем, был пока не произошло что-то непоправимое, пока не возникло какое-то странное предчувствие, чего никто из моих друзей не смог мне объяснить, но это особенно замечалось в перемене настроения или молчании, когда речь заходила об истории страны.

Когда дикость сербского национализма вытащила из музеев обмундирование «четника» и дикость национализма хорватского облачилась в «усташа», остров не остался в стороне от конфликта.

Ольга закрыла двери своего сердца для фламенко и двери своего пансиона для всех, кто не хорват. Один из наступивших дней застал Панто марширующим в одиночку по улицам Арататоре, неся с собой сербский флаг и старую ненависть, смешанную с алкоголем. Веселый полуграмотный парень, еще недавно игравший на аккордеоне, повторял теперь бредовые речи, присущие всем на свете националистам и в которых особенно нападал на еврея Левингера, обвиняя его в том, что тот — босниец и поэтому является исламским фундаменталистом. Стан уехал в Любляну и от его красивого дома остались только фотографии, изувеченные ножницами отчаяния. Гойко и Владо тоже покинули остров, запуганные Панто, который пытался заставить их составить ему кампанию в его грустном параде во имя великой Сербии и Ольгой, увидевшей в них православную угрозу для своей великой католической Хорватии.