Виктор Ардов - Этюды к портретам

двадцать тактов весь состав оркестра играл форте и фортиссимо.

Кажется, что больше ничего нельзя

прибавить к силе звука, к волнительности мощного контрапункта. Но вот еще и еще напружились поднятые кверху руки дирижера, он глянул в сторону медной группы и ударников, кивнул концертмейстеру первых скрипок, бросил рассеянный взгляд на флейтистов и кларнетистов, и вы слышите, что все предыдущее перекрыто новым громом, который заставляет трепетать самих оркестрантов. И тут действительно— конец симфонии: дойдя по предела возможностей, музыка не затихает, а обрывается в тишину, которая— так кажется — вся еще наполнена отзвуками того, что мы слышали…

Так вот и четыре завершающие строки Маяковский выдыхает, словно в его распоряжении не голосовой и дыхательный аппарат одного (пускай даже очень крупного) человека, а полный состав оркестра. Это — итог симфонии, то есть маленькой поэмы о посещении солнцем поэта. Он звучит как лозунг. Как девиз ко всей жизни поэта. Как приглашение к людям следовать по его пути:

Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца, светить —

и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!

Маяковский выделяет голосом слово «мой». После этого «мой» скромнее произнесено «и солнца». Маяковский подчеркивает и здесь, в финале, что он сам важнее солнца. Почему?

Потому что солнце светит, в сущности, всюду и всем. Всегда. А Маяковский — наше советское светило. Его «свет стихами» сопряжен с тем, что дала и дает нам Октябрьская революция, партия, советская власть. В этом огромная доля величия поэтической деятельности Маяковского. И это дает ему право ставить себя наравне и даже выше солнца…

Что говорить — аудитория была не очень подходящая для такого стихотворения. Но то обстоятельство, что Владимир Владимирович завоевал своим выступлением эту неподходящую аудиторию, только подчеркивает силу его творчества. А на собственных вечерах, когда в зале девяносто процентов была сочувствующая ему молодежь, Маяковский непременно вызывал овацию этим стихотворением в сто строк…

Как уже сказано, я дружил с О. М. Бриком. Он бывал сравнительно часто у нас в Москве (в то время я был женат на Ирине Константиновне Ивановой). Очевидно, дома у себя Осип Максимович рассказывал о нас и Лиле Юрьевне и Владимиру Владимировичу. Да он — Осип Максимович— не раз и сам говаривал:

— Вот я вчера описал дома, как это было у вас здесь…

В результате и мои отношения с Маяковским стали в какой-то мере ближе. Я не смею сказать, чтобы я сделался даже приятелем поэта. Но при встречах нам уже было о чем толковать: каждый из нас имел информацию о другом из уст доброжелательного единомышленника…

Осенью 1927 года я переехал с женой в Ленинград, так как получил приглашение стать заведующим литературной частью Ленинградского театра сатиры. Вернулись мы в Москву только в начале 1928 года.

И вот в Ленинграде приехавший туда для своих выступлений Маяковский однажды вечером после чтения стихов в Ленинградской капелле на Мойке по моему настойчивому приглашению навестил нашу ленинградскую квартиру. Я сам заехал за Владимиром Владимировичем в Капеллу и привез его к нам на Семеновскую улицу (угол Литейного).

В этой квартире мы с женою снимали небольшую комнату, но там же жил главный режиссер нашего театра Давид Григорьевич Гутман с супругой Людмилой Ивановной Загора и — в третьей комнате — Николай Павлович Смирнов-Сокольский (он выступал в Театре сатиры). В нашем общем распоряжении был еще огромный и с безвкусной роскошью обставленный зал.

Принимали Маяковского мы все вместе. Особенно волновался Смирнов-Сокольский. Я дружил с этим артистом задолго до нашей совместной жизни в Ленинграде. И точно знал, что Маяковского Смирнов-Сокольский чтит и любит как поэта. Но был в их отношениях один деликатный момент: Смирнов-Сокольский в своих эстрадных фельетонах почти всякий раз упоминал о Маяковском в сатирическом плане. Очень часто такие уколы вызывали смех аудитории. Кстати, Смирнов-Сокольский всегда говорил:

— Покуда публика смеется на мои остроты о ком-либо, Дотуда этот человек обладает популярностью. А если перестали смеяться, значит, объект шутки уже вышел в тираж. О Маяковском могу сказать, что, судя по реакции моей публики, его слава растет…

Общеизвестен ответ Маяковского на демонстрацию Сокольским своей «вечной» ручки — подарка от Демьяна Бедного с медной табличкой, на которой названы были и даритель и одаренный. Маяковский отозвался тогда так:

— Вам Демьян подарил, а мне кто подарит? Шекспир уже умер.

Это было сказано в тот вечер на нашей ленинградской квартире.

Итак, Смирнов-Сокольский не был до конца уверен в том, что поэт не сердится на него за остроты в эстрадных фельетонах. Однако вечер наш показал, что Маяковский ничуть не обижался на своеобразную «рекламу», какую делал ему популярный артист эстрады…

Когда я сказал Гутману и Смирнову-Сокольскому, что вечером у нас в гостях будет сам Маяковский, а особенно— когда я поехал в Капеллу за Владимиром Владимировичем, мои сожители и друзья пришли в приятное волнение.

В Капелле я дождался конца выступления поэта. Маяковский вошел за кулисы, поздоровался со мною. Я сообщил ему, что мы его ждем, и Владимир Владимирович поехал со мною. Я почувствовал, что в данном случае он проявил деликатность: не пожелал обидеть своим отказом людей, которые так явно хотели его приветствовать у себя…

В нашем глупом зале был накрыт стол. Мы сели ужинать. И Гутман, и особенно Сокольский были откровенно взволнованы. Я тоже чувствовал себя не очень уверенно: на меня всегда подавляющее впечатление производил любимый поэт…

Маяковский, отличавшийся большой чуткостью, немедленно почувствовал и наше к нему уважение, и наше волнение. Придравшись к случаю, он сказал так:

— Вот вы принимаете сегодня гостя, а гость знатный (в этом примечании свойственная Маяковскому милая и тонкая ирония прозвучала как-то удивительно ласково), а того не знаете, что этому гостю водки наливать не нужно! Гость пьет только вина, и только хорошие…

Вина были. И с готовностью были налиты. После этой репликиатмосфера за столом изменилась. Все присутствующие умели вести себя непринужденно, а тут сигнал к непринужденности подал сам «знатный гость».

Беседа шла о происшествиях и событиях тех дней. Разумеется, больше говорили об искусстве и литературе, чем о политике впрямую. Мы все много шутили. Маяковский чередовал шутки с пропагандой своих воззрений — политических и литературных. Его принципиальность была всем известна. Он и дома и на трибуне всегда говорил одно и то же.

Но вот с едою покончено. Возникает некоторая пауза. Мы не знаем, что делать дальше… И вдруг гость, окончательно подобревший, веселый, нечванный, предлагает нам заняться «играми». Мы согласны. Тогда Маяковский проявляет себя с новой и совсем неожиданной для нас стороны: очень добродушным и веселым участником «вечеринки». Он раскладывает какие-то вещи на столе для того, чтобы по очереди мы подходили к столу и запоминали наибольшее количество из лежащих тут предметов, а затем, отвернувшись, перечисляли бы, что удержано памятью. Дальше под руководством поэта мы играем «во мнения»…

Заметно, что ему самому доставляют удовольствие эти нехитрые забавы. И мы веселимся напропалую. Шутки следуют одна за другой…

Таким я Маяковского не видел никогда больше. Полная уверенность в доброжелательстве и даже в обожании со стороны присутствующих, аудитория немногочисленная, но способная полностью оценить его юмор, встречные шутки и остроты с нашей стороны, легкое опьянение — все это сделало нашего гостя таким добрым, милым, веселым.

Маяковский смеялся вместе с нами над промахами и неудачами участников игр. Наступила та стадия веселья, когда разум как бы отступает и люди начинают болтать забавные нелепости. В другое время такие нелепости вызвали бы недоумение у нас самих. Л Маяковский, возможно, ответил бы на них с полемической резкостью. Но сегодня, сейчас это как нельзя более уместно. Это — подлинный отдых для утомленного нашего гостя и для нас. Часы показывают два часа ночи, но никому неохота прерывать вечер…

Нас тут шесть взрослых людей, а ведем мы себя как Дети…

Наконец гость заявляет о желании уходить. Мы бее очень огорчены. Однако, в сущности, прав он. И мы все высыпаем в переднюю, чтобы проводить дорогого человека. Пожимая руки, Маяковский не столько словами, сколько мимикой и интонациями дает мне понять, что он вполне оценил наше к нему отношение. Все мы — в том числе и позволяющий себе публичные остроты на его счет Смирнов-Сокольский — зачислены в число друзей и сторонников поэта…