Дельфина Бертолон - Грас

Твоя дочь и твоя жена похожи, у обеих пепельно-белокурые волосы и стальные глаза.

Когда ты вернешься? Я знаю, ты звонил вчера, но не могла же я попросить у нее трубку. Если бы только ее не было дома, если бы трубку взяла я, а не она… С тех пор как телефонная кабинка сломана, мне кажется, будто я ходила туда каждый вечер, чтобы растаяла моя печаль, потому что, когда я спускалась туда ждать звонка меж стеклянных стенок, а потом слышала твой голос и ты меня смешил, все становилось возможно и весело до твоего настоящего возвращения. Вместо этого я пишу. Если все будет хорошо, ты не прочтешь это письмо. Но я пишу, потому что мне становится холодно, как тогда с дедушкой, и я чувствую себя больной. Если меня не будет здесь, когда ты вернешься, значит, я была права, поэтому я и оставлю это письмо в нашем тайнике, ты знаешь где, тебе ведь, надеюсь, наверняка захочется туда заглянуть, и тогда ты поймешь, что я тебя не бросила.

Быть может, я болтаю глупости, быть может, схожу с рельсов, как поезда, потому что мне тебя слишком не хватает и очень холодно, я вот-вот заболею, я «выжата», как ты говоришь, это всегда меня смешит, и я тебя представляю большой простыней, которую я выкручиваю своими руками, чтобы стекла вода. И знаешь, о, это глупо, но я всегда об этом думаю, когда мы с тобой занимаемся этим, и наш пот перемешивается, я тогда закрываю глаза, и ты становишься простыней, такой мягкой, и я выжимаю тебя своими руками, сжимаю тебя все сильнее и выжимаю из тебя пот, это любовная стирка.

Мы это сделаем? Убежим?

Когда ты не здесь, все, в чем я уверена, когда ты здесь, превращается в сомнения и тени, в больших черных птиц над моей постелью, которые клюют мне лицо.

Завтра, надеюсь, ты опять позвонишь, и я сниму трубку, потому что она будет в парикмахерской, чтобы навести красоту к твоему возвращению.

Я не сделаю ничего особенного к твоему возвращению. Просто останусь здесь и буду тебя ждать.

Kocham cie.

К.

К. Кристина. Кора. Ты тоже подписывалась К. Это К меня добило.

– Что это? – спросил пожарный, в то время как мою мать на носилках, накрытую покрывалом, запихивали, словно мумию, в машину «Скорой помощи».

– Не знаю, – ответил я, не глядя на письмо, дрожавшее в моей руке. – Не уверен.

– Ну, похоже, это ее и убило.

Пожарные знают людей, но они совсем не дипломаты.

Машина уехала, мелькнула красным отсветом на асфальте, исчезла за поворотом. Дежавю . Напрасно мне хотелось кричать, я был на это совершенно не способен. Даже произнести одно слово казалось мне немыслимым. Я сложил письмо, разгладил его сгибы, сунул в карман. И застыл на какое-то время, потом на пороге дома появились дети; мои ноги как заведенные начали подниматься по ступеням. Я был внимателен к каждому шагу, не столько из-за гололеда, скорее, чтобы удостовериться в реальности своих шагов – чтобы сделать этот подъем возвратом к реальности. Принять ее ради близнецов. Они смотрели на меня, опустив руки, прижавшись друг к другу, словно сиамские близнецы. Ради них я должен был вновь вернуть себе голос, найти и произнести наименее неверные слова, потому что в подобной ситуации верных слов просто не существовало. В конце концов, они сами пришли мне на выручку, как всегда.

– Бабушка умерла? – спросила Солин, заглядывая своими зелеными глазами, пристальнее, чем когда бы то ни было, в мои – так глубоко, что от их взгляда невозможно было ускользнуть.

Я опустился на корточки и, не отводя глаз, сказал:

– Да. У нее было слабое сердце, уже давно, вы же знаете. Сегодня оно остановилось.

– Ей было больно? – прошептал Колен дрогнувшим голосом. Он всегда был чувствительнее, чем его сестра.

– Нет, коко. Это случилось очень быстро, она даже не успела заметить. Словно заснула, понимаешь?

Он кивнул, сделал шаг вперед и упал в мои объятия. Через мгновение его сестра сделала то же самое. Впервые они сделали вдвоем этот жест в таком смысле. Я прижимал наших детей к себе, еще таких крошечных – два перышка, прильнувших к моей груди. Но они не заплакали, ни тот ни другой. Смерть была им знакома; им не было еще шести лет, а смерть уже была им знакома.

Я предложил им вернуться в дом – было ниже нуля, а мы все выскочили в одних рубашках, и тут Колен прошептал, отлепившись от меня:

– Тебе же говорили, что случится несчастье.

Мороз продрал меня по хребту – они и впрямь говорили мне это, но в моем сне. Отныне я уже не умел различить, что было наяву, а что нет.

– Алло?

На другом конце гудение.

– Лиз? Что это за шум?

– Брею свой свитер.

– Прости?

– В «Галерее» есть гениальная машинка для стрижки катышков. Вроде твоей электробритвы, только не для бороды, а для шерстяных вещей. Я уже три года таскаю кашемировый свитер, который ты мне подарил – помнишь, темно-синий такой?

Я не знал, что сказать. Такое начало разговора плохо годилось для объявления, котрое я собирался сделать.

– Малыш? Ты здесь?

– Лиз…

– Рожай скорее! У меня перерыв кончается.

– Мама умерла.

Гудение некоторое время продолжалось в пустоте, потом оборвалось. Молчание повисло теперь на другой стороне.

– Что случилось?

– Сердечный приступ.

– Но когда? Вот так, вдруг? Она лекарства свои принимала? Я не понимаю… Наверняка что-то случилось!

Ее голос осекся. Сказать ей о письме, о другом письме? Или подождать? Казалось, новость сразила ее наповал. Это было совсем не в ее духе, даже когда драма касалась ее близких. На твоих похоронах, Кора, она заигрывала с одним из могильщиков, а мне едва высказала свои соболезнования. Я решил подождать.

– Это случилось всего час назад. Она вышла за почтой, но что-то долго задержалась. Я пошел взглянуть. Она лежала на земле и… и… Уже ничего нельзя было сделать. Мы это знали, Лиз. Знали, что такое возможно.

Снова тишина, глубокая, как колодец.

– Никогда не думала, что до этого дойдет. Никогда. Она была такая… сам знаешь…

– Упрямая?

– Ну да. Уверяю тебя, я думала, это она меня похоронит… Натан, я искренне думала, что она меня похоронит!

На этих словах ее голос надломился и исчез совсем. Через несколько секунд она отключила связь. Я знал ее достаточно хорошо, поэтому не перезвонил, позволил ей справиться с нашей трагедией на свой лад. Этот короткий разговор вновь привел меня в чувство: я знал, что меня ожидает. Формальности, похороны, дом, который нужно освободить от мебели и продать. Мама умерла, и за ее смертью следовал целый караван проблем. Это может показаться неподобающим, но думать лишь об этих проблемах избавляло от других мыслей.

Так что в течение последующих недель я думал о случившемся только в логистических терминах.

Мир перевернулся: Японию трясет, захлестывает цунами. У нас война с Ливией, радиоактивное облако гуляет над миром, арабские страны устраивают свои революции.

Наши дети перескочили в подготовительный класс, держатся молодцами, борются друг с другом за первое место по учебе. Возможно, победит Солин.

На свое тридцатичетырехлетие я получил два подарка. Эти подарки, противоположные, как водится, и подвигли меня начать этот рассказ. В память о тебе, Кора, и в память о некоторых других. Тогда я еще не представлял себе, что узнаю… Но всему свое время; ты всегда упрекала меня за нетерпение. У меня свое цунами – внутри. Разрушения не так заметны, но вполне ощутимы.

Итак, 12 марта 2011 года в мою дверь позвонили. Я тогда работал над проектом реконструкции бывшего кинотеатра – повреждения стен, протечки, утрата фрагментов лепнины, нашествие тараканов, в общем, все по полной программе. Почтальон оставил у меня на пороге два плоских пакета, один маленький, другой огромный. На маленьком, пришедшем из-за границы, я узнал почерк сестры.

Через несколько недель после похорон нашей матери Лиз исчезла. То есть как в воду канула. Мы только что получили деньги по страховке на случай маминой смерти – мы даже не знали, что у нее была такая, а потому извещение от нотариуса нас обоих изрядно удивило. Такая предосторожность со стороны женщины, располагавшей солидной недвижимостью и не имевшей проблем с деньгами, указывала на то, что Грас Брессон опасалась угроз. В крайнем случае я мог бы понять, если бы она подписала полис после своего приступа стенокардии, но он датировался отнюдь не вчерашним днем: она сделала это сразу после ухода нашего отца, еще тридцать лет назад. Как бы там ни было, мы получили каждый почти по сто тысяч евро; дом тоже нашел покупателя, и через несколько дней было подписано компромиссное соглашение о продаже. Лиз избавилась наконец, от своих вечных денежных затруднений. Однако я никогда не видел ее такой мрачной, как при чтении завещания. Корни ее красных волос побелели, она была не накрашена, одета черт-те как, в вытертые джинсы и бесформенный свитер. Мэтр Марсо, маленький коренастый человечек в сшитом на заказ костюме, объявил, что Грас оставила письмо, которое надлежало вскрыть в случае крайней необходимости, по настоятельной причине, которую мы признаем за таковую. Конечно, Лиз захотела его прочитать, но «настоятельной причины» у нас не было. Моя сестра вопила, метала громы и молнии, даже стучала по стене; Марсо остался непреклонен. Он положил письмо в папку и потребовал покинуть его кабинет. Я думал, Лиз его убьет.