Сол Беллоу - Равельштейн

Доктор Бакст пришел с пакетиком иголок. Осматривая меня – втыкая иголки мне в лицо – он обнаружил, что моя верхняя губа парализована. Даже когда я говорил или смеялся, то чувствовал в ней странное онемение. Врач провел несколько простых тестов – я их провалил. То и дело он просил меня рисовать циферблаты часов. Поначалу я не мог нарисовать вообще ничего. Руки не слушались, полностью мне отказали. Я не мог есть суп и расписываться. Не мог держать ручку. Когда врач просил: «Нарисуйте мне часики», я выводил в лучшем случае кривой ноль. Доктор Бакст считал, что все это – следствие отравления. Бедье на Сен-Мартене накормил меня ядовитой рыбой. Невролог сказал, что я стал жертвой сигуатоксина. Я уже готов был поверить, что Карибские острова – самое худшее место на земле. Врач-француз, к которому я обратился на острове, диагностировал у меня денге. Впрочем, он мог и скрыть истинный диагноз. Австралийский эксперт по сигуатоксину описал симптомы этой болезни доктору Баксту по телефону. Хотя некоторые из бостонских коллег Бакста не согласились с диагнозом, я был склонен верить Баксту, поскольку проникся к нему теплыми чувствами – по причинам, что и говорить, не имеющим никакого отношения к медицине.

Скажу просто: я должен был решить, стоит мне или не стоит прилагать усилия для собственного выздоровления. Несколько недель я лежал без сознания, и мое тело превратилось в неузнаваемую рухлядь. Сфинктеры меня не слушались, я не столько ходил, сколько спотыкался – висел на железной раме. Когда-то я был младшим сыном в большой семье; теперь выросли мои собственные дети. Когда они приходили в гости, казалось, с их лиц на меня смотрят мои глаза. Я еще не умер, но уже очень скоро меня должны были снять с производства, заменив более современной моделью. Равельштейн в таких случаях советовал не терять голову.

Розамунда была убеждена, что я должен жить дальше. Конечно, это она меня спасла – вовремя доставила в Бостон, ни на минуту не покидала меня в реанимации. Когда я начинал задыхаться, она приподнимала кислородную маску и протирала изнутри мой рот. Лишь когда мне поставили аппарат для искусственной вентиляции легких, она на час съездила домой – переодеться.

Часто приходил доктор Бакст. Нерегулярно, в самое странное время суток. Он говорил: «Нарисуйте-ка часики. Время – 10:47». Или: «Какое сегодня число? Только не говорите, что не следите за такой ерундой. Мне нужен точный ответ». Или: «Умножьте семьдесят два на девяноста три… так, а теперь… разделите пять тысяч триста двадцать два на сорок шесть».

Слава Богу, я еще не забыл таблицу умножения.

Более «сложные» вопросы он со мной не обсуждал – как и вопросы, касающиеся пределов моего возможного выздоровления.

В восемь лет я переболел перитонитом, осложненным пневмонией. Когда я вернулся из больницы, мне нужно было решить, хочу ли я до конца жизни оставаться инвалидом, которого ненавидят старшие братья за монополизацию родительской любви и внимания. Как такие решения принимаются в детстве – загадка. Зато сейчас я понимаю, что решил тогда не быть хиляком. В каком-то магазинчике я нашел книгу Уолтэра Ч. Кэмпа о физических тренировках и пошел по стопам знаменитого футбольного тренера: начал таскать из подвала полные ведра угля – на вытянутых руках. Я подтягивался на турнике, занимался с боксерской грушей и булавами. Изучил вдохновляющий трактат под названием «Как стать и оставаться сильным». Рассказывал всем, что занимаюсь спортом – и не преувеличивал. Притом что у меня начисто отсутствовали какие-либо способности к спорту. Однако решение, принятое мною в восьмилетнем возрасте, оказалось правильным. Спустя семьдесят лет я готовился повторить подвиг.

По редкому стечению обстоятельств у доктора Бакста в это время лечилась еще одна пациентка с сигуатерой. Она заразилась во Флориде. Токсин рвет нервную систему в клочья, но быстро выводится из организма, поэтому уже через несколько дней от него не остается и следа. К счастью, в ее случае заболевание диагностировали на ранней стадии, и, как только кровь очистилась от токсина, она отправилась домой.

Я же до сих пор толкал ходунки по извилистым коридорам, твердо вознамерившись научиться ходить самостоятельно. В ду ше меня держали и мыли добрые санитарки, которые всякого навидались на службе, – мое страшное тело их не пугало.

Я предполагал, что мой невролог и ангел-хранитель не понаслышке знаком со случаями вроде моего и четко понимает, что мне «светит». Если позволить атрофироваться мелким мышцам, руки и ноги усохнут, и я не смогу держать равновесие. Что ж, вполне себе вариант – вы не представляете, как надоедает часами месить пластилин и складывать пазлы только затем, чтобы при очередном осмотре своего тела увидеть все те же длинные дряблые складки кожи на внутренней стороне иссохших рук.

Только сейчас я понимаю, сколько такта было в поведении доктора Бакста. Он отлично знал: без прописанных им упражнений я попросту развалюсь на куски. Хотя я ненавидел эти упражнения, позволить себе развалиться я не мог. Более того, я должен был выздороветь ради Розамунды. Да, мне очень хотелось все бросить, но не зря же она столько билась за мою жизнь. Мой отказ бороться стал бы плевком ей в душу. И, в конце концов, чтобы жить дальше, мне надлежало стать прежним, уметь самостоятельно делать все то, из чего раньше состояла моя жизнь.

Доктор Бакст был первоклассным диагностом, однако остальные врачи поставили его диагноз под вопрос. Сигуатера – тропическое заболевание. Токсин переносится рифовыми рыбами – «piscavores», как называл их доктор Бакст. Никакая термическая обработка не могла уничтожить яд из недожаренного луциана, которым меня потчевал месье Бедье, брюзгливый хозяин самого французского из французских заведений на Сен-Мартене. Он приехал в тропики, чтобы заработать денег на учебу своим маленьким дочерям – нынче девушкам нужно не dot, а образование. (Равельштейн, который является мне всегда, стоит вспомнить этих людей и связанные с ними истории, предпочел бы приданому французское «dot».) Бедье играл роль настоящего француза – и считал, что больше он ничем своим посетителям не обязан. Они сами идут на риск, поедая piscavores коралловых рифов, а его дело – без лишних рисков вложить заработанные деньги. Ни Бедье, ни врач, к которому я ходил на Сен-Мартене, не отвечали на запросы из Бостона.

Итак, диагноз доктора Бакста – сигуатера, – был поставлен под вопрос остальными врачами больницы. Выходит, он преследовал и личные интересы: хотел доказать свою правоту. Он таскал меня по всей больнице, делая всевозможные КТ, МРТ и прочие экзотические исследования, где на человека обрушиваются все силы природы. Часто я не мог разобраться, какие мотивы им двигали – профессиональные или личные. Но факт остается в том, что он знал: его ежедневные визиты мне необходимы, от них зависит мое выздоровление.

В очередной такой раздробленный и безнадежный день мне пришло в голову, что я могу запросто превратиться в коварного пациента-вампира, питающегося силами и вниманием врачей. Больной ведь прекрасно видит, что врач вынужден разрываться между пациентами, однако испытывает острую необходимость обойти своих умирающих соперников. Врачу, естественно, надо как-то защищаться от монополистических замашек – или инстинктов, если хотите, – людей, зацикленных на собственном выздоровлении и испытывающих глубокую и специфическую жажду, свойственную лишь тем, кто решил не умирать.

Доктор Бакст был крепкого телосложения и странно держал голову – как боксер. Он приходил и уходил, когда считал нужным. Стекла его очков бывали направлены на пациента, а глаза – нет. Это привело меня к выводу, что не стоит рассказывать ему обо всем подробно. Арифметические задачки, которые он мне подкидывал, очень напоминали издевательства тирана-отчима над маленьким Дэвидом Копперфилдом: «Сколько будут стоить девять дюжин глостерских сыров по два фунта, восемь шиллингов и четыре пенса за голову? На решение этой задачи у тебя должно уйти не больше трех минут». В школе я хорошо считал и вот теперь вернулся в детство, чтобы справляться с заданиями доктора Бакста. Это было полезно и для пальцев: уже очень скоро я смог расписываться на чеках и счетах.

Доктор перестал со мной церемониться.

– Какой сегодня день недели?

– Вторник.

– Нет, не вторник. Любой нормальный человек должен знать день недели.

– Тогда среда?..

– Верно. Число?

– Понятия не имею.

– Что ж, сегодня разрешаю вам поиграть в угадайку. Но отныне вы должны знать, какое сегодня число – как все нормальные люди. Утром будете заглядывать в календарь и каждый день рассказывать мне, какое сегодня число и день недели.

С этими словами доктор Бакст прицепил на стену календарь. Он заметил, что дни моей жизни превратились в трясину полного пренебрежения собой, что я вконец деморализован, потерян и раздавлен, что я плыву по течению и гублю здоровье собственной инертностью.