Милорад Павич - Разноцветные глаза (сборник)

Среди друзей Сандаля, вместе с ним пришедших в Белград, был один по имени Шишман Гак. Он разбирался в строительстве и в звездах, но сам больше не строил. Гак считал, что всякое действие должно отвечать возможностям того, кто это действие предпринимает, а если это не так, работу не стоит и начинать. Так он держал во рту ночь и жил в примыкавшем одной стеной к австрийскому пороховому складу просторном заброшенном доме, который был опасен тем, что пожар в нем не мог перекинуться на склад, но обратное было неизбежно. Нимало о том не заботясь, Гак расставил в доме свои книги, разложил инструменты, подзорные трубы и кожаные глобусы и, по общему мнению, проводил время в безделье, наблюдая за дождем и считая звезды. «И птица падает, а человек разве нет», – говорили о нем. А злые языки добавляли, что он просто не способен переносить с места на место свои огромные познания. Они таяли, как лед, если сдвинуться с места, и везде, кроме своего порохового склада, он становился беспомощен и пуст, а весь его опыт и умение казались хрупкими и ненадежными, память на имена и цифры изменяла ему, и после того, как он появлялся на новом месте, на него можно было рассчитывать не больше, чем на пересаженное растение.

Однажды под вечер, когда на строительстве никого уже не было, этот человек, чей взгляд успевал состариться во время разговора и в чьих волосах всегда было полно мух, внезапно свернул с пути и обошел вокруг башни Левача. Лизнул камень, попробовал пальцами раствор, бросил щепотку травы в известь, понюхал, положил три пальца на один из углов и что-то измерил. Наконец обратился к Левачу: «Ухо у тебя вместо подушки, а в работе толк понимаешь, – сказал он. – Не знаю, где и когда ты этому научился, но только будь осторожен! Никто не знает, где закончит утро: за забором или на чердаке. Хорошо сделал, что леса поставил изнутри. С тяжелым сердцем смотрели бы люди на то, что ты строишь быстрее и лучше Сандаля. Это надо скрывать, пока возможно…»

Так говорил Гак, про которого знали, что он свои дни посеял в ночь. Потом Гак ушел, а Левач продолжил работу. Все более мучаясь одиночеством, он искал иногда общества, которого в изобилии было по ту сторону Савских ворот. Когда он появился там впервые, – а это случилось во время праздника в честь того, что башня Сандаля поднялась над городскими стенами, – его приняли радушно. Он вымыл, по обычаю, руки за спиной и смешался с толпой. Кое-кто из сверстников, работавших с ним раньше, повел его с собой и с воодушевлением стал показывать своды на верху башни, где пора было от четырехугольного сечения переходить к круглому. Среди тех, кто говорил о достоинствах башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, о башне Левача не упоминал, да и по имени Левача здесь не называли, словно забыли. Тут собрались странные люди, что смеются от удивления, держат слезы в носу и лишь отплевываются, когда им тяжело. Были женщины, которых Левач узнал (а они его нет), потому что спал с ними наспех, где-нибудь на повозке с сеном, возвращавшейся вечером с поля, – он платил владельцу, чтобы тот сошел и доверил им воз на полчаса, до городских ворот. Женщины быстро его забывали, с первого взгляда понимая, что он из тех, кто прет напролом и заботится только о себе, но думает при этом: счастье – это любимая работа и преданная тебе женщина. Поэтому женщины приходили к Сандалю Красимиричу и находили там все, что им нужно. Среди прочих любопытствующих, умножавших число тех, кто дивился быстрому продвижению работ на башне Сандаля, Левач заметил в тот вечер у костра и человека, что нес на плечах сеть, испещренную красными узелками. В высоких рыбацких сапогах он бродил меж огней, а потом, сторонясь Левача, исчез в темноте.

«Пошел хоронить мертвецов в лодках», – сказал кто-то громко, и так Левач наконец-то узнал, чем на самом деле занимался его отец и на каких хлебах вырастил сына.

Словно не услышав сказанного, он спросил: «Как будете делать переход к барабану купола: с помощью тромпа[41] или пандатива[42]?»

«С помощью тромпа», – ответили одни. «С помощью пандатива», – думали другие. Все повернулись к Сандалю, но тот был занят разговором и только презрительно усмехнулся, словно вопрос был неуместен.

Вечером, вернувшись в свою башню, Левач воткнул свечу в лепешку, лег в лодку, смотал змейкой косичку под голову и устремил взгляд в большой четырехугольный кусок темноты, который был виден изнутри башни через окно. Так он лежал и ждал, что что-нибудь произойдет. Что-то должно было случиться и что-то должно было измениться – он чувствовал это и надеялся. Ночь стояла повсюду, даже глубоко в ушах; ничего не было слышно во тьме, тьма пахла землей и винным перегаром. Майский жук залетел ему под рубаху, жужжал и никак не мог выбраться. «В такую ночь, – думал Левач, – даже собаки не кусаются, только блохи жалят, будто рубаха твоя полна звезд, что вьются вокруг тебя. А все, чего ты не видел, улетело…» Потом он встал, погасил свечу и ощупал в темноте стены башни. Башня была здесь, холодная и настоящая; она существовала так же, как существовал он сам. А наутро и впрямь нечто произошло, словно в непогоду загудел закопанный в землю колокол.

Гость постарался нигде не споткнуться, не провозиться с запором, быстро и удобно усесться, чтобы все выглядело как можно обычнее и естественнее, словно все это происходило уже много раз и не было чем-то из ряда вон выходящим. Сандаль, как говорится, наступил себе на горло и пришел лично проверить Левача, правда, не на стройке, а в маленьком рыбачьем домике его отца, стоявшем на берегу. Они сидели на бочках, обхватив колени руками, и разговор поначалу шел ни о чем. Не договорив фразы, Сандаль вытащил из-за обшлага свиток бумаги, придержав рукав пальцами, стряхнул с листов пыль и протянул Левачу со словами: «Здесь мои расчеты и планы. Думаю, не все в них как надо, без сучка без задоринки, но ты легко можешь это проверить. Окажи мне эту услугу. Неловко будет перед людьми, если ты построишь башню раньше меня…» Сказав это, уже в дверях, посетитель повернулся и небрежно добавил: «Кстати, не сделаешь ли для меня чертеж тромпов, которые будут поддерживать барабан купола…»

Так Левач с изумлением узнал, что Сандалю не удалось перейти от четырехугольного сечения к круглому. «Смотри-ка, вот это да», – подумал он и сделал все необходимые расчеты, но оказалось, что в одном месте, где строение уже возвышалось, исправлять было поздно, поскольку ошибка была допущена еще при закладке фундамента, не способного выдержать башню в том виде, как она была задумана. На следующее утро Левач пошел к Сандалю, отнес ему бумаги с исправлениями и откровенно сказал, что строительство башни следует немедленно заканчивать – выше ее не построить. Сандаль выслушал все это на удивление спокойно, взял расчеты, поблагодарил и извинился, что ему пора идти – ждут ученики. Левач видел, что в одном из складов близ стройки по распоряжению канцелярии митрополита была открыта временная школа десятников по строительному делу, и среди учеников Сандаля Левач заметил тех, кто когда-то учился с ним и выучился переходить от четырехугольной части башни к тромпам, а от тромпов – к закругленному верху.

Таким вот образом, как Левач и предполагал, Сандалю пришлось закончить строительство башни прежде, чем она достигла высоты, приличествующей дозорной башне, но и друзья Сандаля, и городские священники, и офицеры при дворце наместника, да и все те, кто сидел в корчмах за стаканом вина, куда собирался табачный дым, говорили, что зодчий завершил свою работу раньше времени. Сообща пришли к мнению, что Сандаль обогнал этого «хрипуна» с другой стороны Савских ворот.

Итак, башню Сандаля торжественно покрыли свинцовым листом, поставили часового, который следил, чтобы до освящения над ней не пролетела ворона, зажарили вола, в стену замуровали пугало и на верхушке укрепили флюгер в виде петуха. Теперь башня Сандаля отбрасывала тень на башню Левача, и тому пришлось работать в ее тени. Во время праздника, шум которого был слышен и по ту сторону Дуная и Савы, новое сооружение торжественно открыли, а Левач по-прежнему ночевал в своей лодке в углу южной башни, которая не достигла еще даже той высоты, где следовало переходить от четырехгранника к барабану. Незадолго до конца работы он остался совсем без помощников, без денег, один, как месяц в небе, и солдаты каждое утро напоминали ему, чтобы он не разводил на строительстве грязь, иначе его оштрафуют. Друзья Левача боялись гулявших по башне сквозняков, и он строил с несколькими рабочими, которые, чтобы не умереть с голоду, тайком приплывали с турецкой стороны заработать хоть какую мелочь и в конце недели возвращались ночью на лодках, замотав весла рубахами, – скупые на слова, но не дорожившие жизнью.

Онемев от одиночества и высоты, Левач жевал язык во рту, словно горький плод, говорил при помощи рук и камней, и ему казалось порой, что слово, если под ним не стоит что-то основательное и тяжелое, слово, которое не говорит о чем-то, что могло бы поднять его ввысь, как строительная лебедка, или перенести с места на место, похоже на птицу без ног, которая не может опуститься на землю и там построить гнездо и потому высиживает птенцов на воде. Однажды ночью Левач лег в лодку и почувствовал, как дрожь бьет его о дерево борта, как болят волосы, жар пятнает верхушки ушей, а кости наполнены изнутри стужей, и понял, что всю жизнь носил с собой страшный холод, как зеркала носят повсюду свою тишину. Ночи проносились где-то по ту сторону башни, снег лежал сугробами, когда к нему пришел отец и принес новости. Он сидел, варил сыну тра́вы и чай из кукурузы и, невидимый, разговаривал в другом углу башни с таким же невидимым и незнакомым больному собеседником.