Вирджиния Вулф - По морю прочь

Когда гроза утихла, люди в холле расселись и с приятным чувством облегчения начали рассказывать друг другу истории о страшных бурях, а многие обратились к своим ежевечерним занятиям. Принесли шахматную доску, и мистер Эллиот, на котором в знак недавней болезни вместо воротничка был шарф – хотя во всем остальном он вернул себе прежний облик, – вызвал мистера Пеппера на финальное состязание. Вокруг них собралось несколько дам с рукодельями, а у кого их не было – с романами, чтобы надзирать за игрой, как будто они присматривали за двумя мальчуганами, играющими в шарики. Время от времени дамы поглядывали на доску и делали мужчинам ободрительные замечания.

За углом миссис Пейли разложила перед собой карты длинными лесенками; Сьюзен сидела рядом – сочувствуя, но не вмешиваясь; торговцы и разные другие люди, имена которых так никому и не стали известны, растянулись в креслах с газетами на коленях. Атмосфера сложилась такая, что разговоры велись мимолетно, перескакивали с темы на тему, часто прерывались, но зал был наполнен тем движением жизни, которое трудно описать словами. Иногда над головами, шелестя, пролетала ночная бабочка с серыми крыльями и ярким брюшком, а потом билась в лампы с глухим постукиванием.

Молодая женщина отложила шитье и воскликнула:

– Бедняжка! Милосерднее было бы убить ее.

Но никому, по всей видимости, не хотелось вставать и убивать бабочку. Люди смотрели, как она металась от лампы к лампе: им было уютно и никакие дела их не обременяли.

На диване, рядом с шахматистами, миссис Эллиот объясняла миссис Торнбери новый способ вязания, поэтому их головы склонились очень близко одна к другой, и различить их можно было только по старому кружевному чепчику, который миссис Торнбери носила вечерами. В вязании миссис Эллиот была мастерицей, и если и отклоняла похвалы по этому поводу, то с явной гордостью.

– Вероятно, у каждого есть что-то, чем он гордится, – сказала она. – Я вот горжусь своим вязанием. Думаю, это семейное. Мы все хорошо вяжем. У меня был дядя, который вязал себе носки до самой смерти и делал это гораздо лучше, чем любая из его дочерей, – милейший был старик. Удивляюсь, почему вы, мисс Аллан, не займетесь вязанием по вечерам – вы ведь так напрягаете глаза. Сразу поняли бы, как это успокаивает, какой отдых дает глазам; к тому же благотворительные базары всегда так рады любым изделиям. – Ее речь журчала гладко и негромко, будто сама по себе, как это бывает у заядлых вязальщиц: слова выходили легко, одно за другим. – Все, что вяжу, я всегда могу сбыть с рук, и это приятно: по крайней мере, чувствую, что не зря трачу время…

Мисс Аллан, услышав, что к ней обратились, закрыла роман и некоторое время спокойно смотрела на окружающих. Наконец она сказала:

– Все-таки неправильно бросать жену, которая тебя любит. Но, насколько я понимаю, так и поступает герой в моей книжке.

– Ай-ай-ай, как нехорошо – конечно, совсем не правильно, – прожурчали в ответ вязальщицы.

– При том, что эта книга из тех, которые люди считают очень умными, – добавила мисс Аллан.

– «Материнство» Майкла Джессопа [73] , вероятно? – вставил мистер Эллиот: он никогда не мог удержаться от соблазна поболтать во время игры в шахматы.

– Знаете, – через какое-то время сказала миссис Эллиот, – мне кажется, люди перестали писать хорошие романы – такие, как раньше, во всяком случае.

Никто не взял на себя труд согласиться с ней или возразить. Артур Веннинг, который прохаживался, иногда останавливаясь, чтобы понаблюдать игру или прочитать страничку в журнале, посмотрел на уже почти дремавшую мисс Аллан и шутливо спросил:

– О чем задумались, мисс Аллан?

Все подняли глаза. Они были рады, что он заговорил не с ними. Но мисс Аллан ответила без колебаний:

– Я думала о моем воображаемом дядюшке. По-моему, такой есть у каждого, не так ли? У меня есть – наиприятнейший пожилой господин. Он всегда мне что-то дарит. То золотые часы, то экипаж с парой лошадей, то прелестный домик в Нью-Форесте, то билет до места, в котором я очень хочу побывать.

Все невольно стали думать о том, чего хотели бы они. Миссис Эллиот знала точно, чего ей хочется: ребенка. Поэтому на лбу ее сильнее обозначилась привычная морщинка.

– Мы такие счастливые люди, – сказала она, глядя на мужа. – У нас нет неисполненных желаний. – Эти слова были произнесены ею для того, чтобы убедить и себя, и других. Но проверить, как у нее это получилось, она не успела – вошли мистер и миссис Флашинг. Они пересекли холл и остановились у шахматной доски. Миссис Флашинг выглядела еще более растрепанно, чем обычно. Длинная черная прядь упала ей на лоб, на щеках пылал темно-красный румянец и блестели капли дождя.

Мистер Флашинг объяснил, что они были на крыше, наблюдали оттуда грозу.

– Зрелище было великолепное, – сказал он. – Молния сверкала прямо над морем, озаряла волны и корабли далеко-далеко. А как роскошно смотрелись горы – вы не представляете – свет вперемешку с огромными тенями… Теперь уже все кончилось.

Он опустился в кресло и стал с интересом следить за финалом поединка.

– Значит, завтра уезжаете? – спросила миссис Торнбери, посмотрев на миссис Флашинг.

– Да, – ответила та.

– И между прочим, уезжать вовсе не жалко, – сказала миссис Эллиот, изобразив на лице тревожную скорбь. – После всех этих болезней.

– Вы что, боитесь умереть? – презрительно спросила миссис Флашинг.

– Думаю, мы все этого боимся, – с достоинством ответила миссис Эллиот.

– Наверное, мы все трусы, когда доходит до дела, – проговорила миссис Флашинг, потираясь щекой о спинку кресла. – Я-то уж точно.

– И вовсе нет! – сказал мистер Флашинг, оборачиваясь, потому что мистер Пеппер надолго задумался над своим ходом. – Желание жить – это не трусость, Элис. Это нечто противоположное трусости. Лично я хотел бы жить сто лет – с условием, конечно, что при мне останутся все мои способности. Представьте, сколько всего произойдет за это время!

– И у меня такое же чувство, – вступила миссис Торнбери. – Перемены, улучшения, изобретения и – красота! Знаете, иногда мне кажется, что умереть невыносимо именно потому, что перестанешь видеть вокруг красоту.

– Безусловно, было бы очень тоскливо умереть до того, как выяснят, есть ли жизнь на Марсе, – добавила мисс Аллан.

– Вы всерьез верите в жизнь на Марсе? – спросила миссис Флашинг, впервые посмотрев на нее с живым интересом. – Кто вам про это рассказал? Кто-то знающий? А вы знаете некоего…

В этот момент миссис Торнбери положила вязание, и в глазах ее проступила крайняя озабоченность.

– Мистер Хёрст, – тихо сказала она.

Сент-Джон только что вошел через крутящуюся дверь. Он был сильно растрепан от ветра, страшно бледен, щеки были небриты, и кожа на них выглядела нездоровой. Сняв пальто, он собирался пройти через холл и сразу подняться к себе в номер, но не мог проигнорировать присутствие стольких знакомых, особенно когда миссис Торнбери встала и пошла к нему навстречу, протягивая руку. Позади него были дождь и темнота, а до этого – долгие дни напряжения и ужаса, поэтому сейчас, оказавшись в теплом и светлом зале, где непринужденно сидело множество жизнерадостных людей, он испытал потрясение. Он смотрел на миссис Торнбери не в силах говорить.

Все замолчали. Рука мистера Пеппера застыла над шахматным слоном. Миссис Торнбери осторожно усадила Сент-Джона в кресло, сама села рядом и со слезами на глазах ласково сказала:

– Вы сделали для своего друга все возможное.

Это послужило сигналом: все опять стали разговаривать, будто и не прерывались, а мистер Пеппер сделал ход слоном.

– Сделать ничего было нельзя, – произнес Сент-Джон. Он говорил очень медленно. – Просто не верится…

Он провел рукой по глазам, как будто его отделяла от других людей какая-то греза, из-за которой он не мог понять, где находится.

– Ах он бедный… – сказала миссис Торнбери, и по ее щекам опять потекли слезы.

– Не верится, – повторил Сент-Джон.

– Он хотя бы понимал, что?.. – очень осторожно начала миссис Торнбери.

Но Сент-Джон не ответил. Он откинулся в кресле, почти не видя окружающих и не слыша, что они говорят. Он ужасно устал, а свет и тепло, движения рук, негромкие дружелюбные голоса подействовали на него, как успокоительное снадобье. Он сидел неподвижно, и постепенно чувство облегчения перешло в чувство глубокого счастья. Он перестал думать о Теренсе и Рэчел, не испытав никаких угрызений по поводу своей неверности. Движения и голоса как будто стекались из разных частей зала и выстраивались в узор перед его глазами; ему очень нравилось сидеть молча и наблюдать за развитием этого узора, тогда как взгляд его был направлен на что-то, чего он почти не видел.

Шахматный матч весьма удался: мистер Пеппер и мистер Эллиот сражались все азартнее. Миссис Торнбери, поняв, что Сент-Джону не хочется говорить, вернулась к вязанию.