Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах

А он ему отвечает.

— Хозяин я в горах…

А потом стал он спускаться к Пятиозерью.

Туда идти было лучше, чем к Завороту, с южной стороны снега уж стаяли, кой-где только трудно было пройти… И быстро сошел он к озеру под Кругом… Лед еще не растаял…

— Тут я ничего не поделаю, — думает Андрей. — Пусть само справляется, коли таять не охота… Мне что?… Эй!

Смотрит дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернеет между скал!..

— Озеро!.. А озеро!.. — кричит Андрей. — Вон ты где!..

А оно ему шумит водами…

— Эй, здорово, хозяин!.. Давненько тебя тут не было…

— Ну, каково было спать подо льдом? — кричит Андрей.

А озеро шумит ему:

— Хорошо… А мне снилось, что все скоро зелено будет…

— И мне тоже… — говорит Андрей. — Ну, а радо ты небо повидать?..

— У! Да ведь оно мне цветка краше…

Смотрит Андрей: уж везде светло, все небо озарилось… Слушает… Идет шум в соснах, ветер потеплел…

— Снега тронутся… — думает он.

А ветер шумит по скалам, да так, что у Андрея горло как-то сжалось и в глазах слезы собрались…

Протягивает он руки к Волошину и кричит:

— Эх! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцененное!..

Смотрит на Великое Озеро: за ним — другое… Диву дается… Оттаяло…

А в горах шум, грохот, гром… Летят вниз потоки с Волошина, поют звонко, как колокольчики…

— Воды у меня довольно… — говорит он…

Подходит к сосне, берет ветку в руки, щупает…

Ничего, выросла… Дал Бог урожай, что и говорить… Ветер тут гуляет, овевает, опахивает, — ну и растет все… Вот только бы снег прибрать в долинах, с весной все быстро пойдет. В горах уж местами снега совсем нет, смеются они солнышку, словно только что родились…

Куда ни взглянет Андрей: тут воды, там горы, сверкают озера, зеленеет трава, — взором охватить не может он всего своего хозяйства.

Все его тешит, все радует.

— Богат я, — говорит он. — Тут, в Пятиозерьи, у меня летось все хорошо сошло.

Потом повернул Андрей к Медной Горе. Спугнул коз.

Весело ему было видеть их, да неприятно, что они его боятся.

— Чорта вы съели нынче! — говорит он. — Ведь не лиходей я вам; чего же вы боитесь?

И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина.

— Как зайцы в капусте, — утешает он себя.

А над озерами занялся день и раззолотил вершины Липтовских гор.

Свет залил долину, рассвело вокруг, чудо, — радость!

— Эх! и играют же воды солнышку. Тепло им, тешатся, — думает Андрей.

Чудо! радость!

Повернулся он спиной к Медной Горе, смотрит на снега; вода играет, переливается, сверкает, как радуга, а ветер мчится по долине, распластал крылья, плавит снега…

А где они уже стаяли, там трава растет, зеленеет молоденькая, весенняя. А вода бежит по ней ручейками, словно стеклянная.

Молодой дух идет от долин, грудь распирает!

Андрей так и остался в своем хозяйстве.

Поздно вечером, когда полная луна взошла над скалами, она осветила ряды уже черных скал, без снега… А потом стала медленно освещать утонувшие в темноте страшные и пустые долины, застревая то тут, то там за скалами, — словно свет блуждал, потерявши дорогу…

Воды шумели в ночной тьме, мороз уж не сковывал их ночью. Помертвевшая за зиму пустыня наполнилась живым теплым воздухом… Казалось, будто что-то растет в горах, не было уже застывшего спокойствие зимы, — шла весна…

Когда свет луны стал сплывать по белым уступам Медной Горы, он осветил вдруг голову и плечи Андрея, которые торчали в обвалившихся снегах.

Должно быть, сорвалась снежная лавина и на лету завалила его. Снег застрял в скалах, где стоял Андрей, и не потащил его вниз. Лавина засыпала его до плеч, так что он стоял в снегу, лицом к долинам. Он терял сознание, но то и дело открывал глаза и смотрел на луну. Теплый ветер гнал дождевые облака… Гудели весенние потоки…

Все он слышал. Не чувствовал боли, не чувствовал смерти, взглянул еще раз вокруг стеклянными глазами.

— Эх! весна идет… — шептал он. — Все, все будет зелено…

Было то в полдень, поздним сентябрем, когда Кристка повстречалась с Яськом.

Солнце так и разлилось по полям, холодное и чистое, в Татрах мороз засел голубовато-белым ледяным инеем, и горы резко светились, как костельные стекла зимой. Над лесом стоит светлая мгла и дрожит так, словно звенит…

На полях — овес, в ряды сложенный, золотистый.

От молоденьких сосен кое-где падают густые, огромные тени; от ольх и берез тени легче, светлее.

Где забор идет, жерди светятся на нем, как полированная сталь; где едет телега с хлебом, словно плывет от собственной тени; где вода бежит ручейком, там живые амчазы.

Тихо пролетают птицы.

По золотистым жнивьям пасется скот, коровы волочат за собой свои тени, а то вдруг остановятся в солнце и горят, словно медные. То корова замычит, то теленок, тут пастух запоет, там пастушка, под лесом дети огонь разводят, дым идет прямо кверху, серебристо-лазурный, пламя лежит внизу яркой багряностью.

Шумят потоки внизу, за лугами, однозвучно, вечно.

Зеркальная тишина в воздухе, и солнце резко искрится на обледенелых, замерших Татрах, светлое, полное.

Кристке было тогда шестнадцать лет. Она пасла коров. Лежала она на дерновом холмике в поле, среди овсяного жнивья, завернулась в полосатый платок, красный с желтым, держала кнут в руке и махала им над головой, лежа на спине и спустив ноги, которые высунулись из-под подвернувшейся юбки чуть не до колен.

Странно было как-то у нее на сердце, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дерн, двигается, поправляется, не может удобно улечься, словно ее что-то подпирает и двигает ее плечи то вверх, то вниз.

И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у нее над головой и послышался резкий мужской голос:

— Чего ты так поешь, девка?

Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха[3] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное лицо, и глаза такие голубые, как цветки на росе.

Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:

— Что ты так глядишь на меня, а?

Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.

— Испугал ты меня.

А он улыбается:

— Что же, урод я такой? — спрашивает он.

— Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.

Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.

— Далеко идешь?

— Куда иду, туда иду… — а потом прибавил: — к Озерам… Там у меня есть овцы.

— А какое это перо у тебя? — говорит Кристка.

— Орлиное. Хочешь его?

— На что мне? Куда я его приколю? К платку?

— Сиди! — отвечал парень и провел рукой по ее груди.

— Ну-ну, тише!..

Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.

— Да ты Христова невеста, что ль?

Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:

— Можно подумать, что ты злая!

И сел с ней рядом на холмике.

— У меня есть время, — сказал он.

— Да ведь еще рано, — ответила Кристка, чувствуя, что тело у нее словно млеет.

— Что это ты пела, когда я сюда шел?

Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.

— Да ведь ты слышал.

— Ну, так, как?

— Забыла!

— Как бы я тебе не напомнил!

— А как? — Кристка вспыхнула и отвела голову в сторону.

— Да вот так! — и парень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.

— Откуда ты? — спросила через минуту Кристка.

— Из Гроня.

— А какие овцы у тебя на Озерах?

И недоверие закралось в ее горскую голову.

— И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! — сказал Ясек.

— А что?

— Я только пройду теми краями, по Лиловым.

— Куда?

— К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.

Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за поясом и пистолет.

— Э! — подумала она. — Да это разбойник!..

И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.

— А когда будешь возвращаться?