Ясунари Кавабата - Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери

— Неужели собираешься его воспитывать? Да и сможешь ли ты посвятить себя искусству, занимаясь таким чисто женским делом? Куда ты денешься с ребенком на руках? Эх, раньше надо было думать.

— Но я ничего не могла с собой поделать.

— Не болтай глупости! Женщине, целиком отдавшей себя искусству, не следует думать всерьез о рождении детей. Как смотрит на это твой супруг?

— Он страшно рад и любит ребенка.

— Так-так.

— Я тоже счастлива, что смогла родить его после всего того, чем прежде занималась.

— Тогда тебе, наверно, лучше бросить танцы?

— Не брошу! — Ответ прозвучал столь резко, что он умолк на полуслове.

Тем не менее Тикако больше не рожала, да и первый ребенок куда-то исчез — по крайней мере, никто его у нее не видел. Да и в супружеской жизни у Тикако не все шло гладко. Такие слухи доходили до него.

Тикако оказалась не столь бесчувственна к детям, как тот бостонтерьер к своим щенкам.

Что до щенков, так он, будь у него желание, мог бы их спасти. Достаточно было после гибели первого щенка помельче нарубить солому либо накрыть ее подстилкой. Тогда мамаша не смогла бы запихивать их под солому. Он и сам понимал это, но ничего не предпринял, и последнего щенка постигла участь троих его собратьев. Он не желал их гибели, но и не считал нужным сохранить им жизнь: щенки были не чистой породы.

Прежде на улице к нему нередко приставали бродячие собаки. Он приводил их домой, кормил, стелил теплую подстилку. Ему доставляло удовольствие, что собака понимала его доброту. Но с тех пор как у него завелись дома собственные собаки, он и взглядом не удостаивал бродячих беспородных псов. Так же он относился и к людям: презирал всех семейных — и в то же время насмехался над собственным одиночеством.

Так же повел он себя и с птенцом жаворонка. В порыве милосердия он хотел было подобрать его и выходить, но порыв этот быстро угас, и он преспокойно оставил птенца на растерзание детям.

Пока он разглядывал жаворонка, его корольки, по всей вероятности, дольше, чем следовало, пробыли в воде.

Перепугавшись, он поспешно вынул клетку с птицами из таза с водой. Оба королька недвижно лежали на дне клетки, будто мокрые скомканные тряпки. Он взял их в руки. Они слегка задвигали лапками.

— Какое счастье, живы! — воскликнул он и, держа корольков в руках, — глаза их были закрыты, а тельца настолько переохладились, что им навряд ли можно было помочь, — стал их согревать над жаровней, приказав служанке подбросить угля. От перьев пошел пар, и корольки конвульсивно задвигали лапками. Он думал, что обжигающий жар придаст им силы бороться со смертью, но вскоре ему стало жечь руки. Тогда он постелил на дно клетки мокрое полотенце, положил на него птиц и поставил клетку прямо на жаровню. Полотенце сразу пожелтело. Птицы стали легонько хлопать крыльями, безуспешно пытаясь встать на лапки, потом притихли и снова закрыли глаза. Вскоре перья их обсохли, но когда он снял клетку с жаровни, птицы повалились на бок, не подавая признаков жизни. Служанка отправилась за советом в соседний дом, где держали жаворонков. Там ей посоветовали: если птицы ослабели, надо напоить их чаем и обложить ватой. Он обернул корольков ватой и стал поить чаем, тыча клювами в чашку. Когда птицы напились, он поднес им размельченного корма. Вытянув головки, корольки начали клевать.

— Они ожили! — Радостное волнение охватило его. Он поглядел на часы: потребовалось четыре с половиной часа, чтобы вернуть птиц к жизни.

Однако все попытки корольков удержаться на жердочке окончились неудачей: они падали на дно клетки. Должно быть, не могли расправить лапки. Он взял королька и потрогал пальцем коготки — они были скрючены и не двигались. Казалось, стоит слегка нажать, и они обломятся, как сухая ветка.

— Это потому, что вы их поднесли близко к огню, — сказала служанка. В самом деле, лапки у корольков стали сухие и шершавые. Это конец, подумал он и, закипая злостью, сказал:

— Я ведь их держал в руках, потом положил на мокрое полотенце. Как же могли у них обгореть лапки? Если до завтра они не поправятся, сходи к торговцу птицами — пусть посоветует, что делать.

Он заперся у себя в кабинете и сунул лапки корольков себе в рот, пытаясь согреть их собственным дыханием. У него даже слезы сострадания выступили на глазах, когда он коснулся языком скрюченных коготков. Крылья корольков намокли от пота, выступившего у него на ладонях. Пропитавшись его слюной, лапки немного размягчились. Понимая, что грубое прикосновение может сломать коготки, он осторожно разогнул один и подставил свой мизинец, чтобы королек за него ухватился. Потом опять сунул лапки в рот. Он снял жердочку и бросил на дно клетки корм, но птицы еще не могли держаться на лапках, и им трудно было клевать. На следующий день служанка, вернувшись от торговца птицами, сказала:

— Он тоже считает, что вы опалили им лапки, и посоветовал согревать их теплым чаем, но предупредил, что птицы обычно сами вылечивают лапки, торкая их клювом.

И в самом деле, он обратил внимание, что корольки теребят и поклевывают свои лапки.

«Лапки, что с вами случилось? Держитесь, не падайте духом», — словно говорили они и торкали их клювами, что твой дятел. Корольки пытались встать на непослушные лапки, и было столько умилительного и светлого в этих маленьких живых существах, словно удивлявшихся, отчего это вдруг часть их тельца им не подчиняется, что ему невольно захотелось их подбодрить.

Он пробовал согревать их лапки теплым чаем, но, судя по всему, человеческое тепло, когда он держал их во рту, было более эффективным.

Эта пара корольков еще не привыкла к людям, и, когда он брал птиц в руки, их сердечки тревожно колотились, но через день-другой они настолько к нему привыкли, что не только не пугались, а восторженно щебетали, когда он кормил их с руки. И это вызывало к ним еще большую жалость.

Тем не менее его уход за корольками не приносил им заметного облегчения, и коготки на лапках оставались скрюченными. Тогда он перестал с ними возиться, и на шестой день утром оба королька одновременно испустили дух!

Смерть маленьких комнатных птиц поистине печальна и скоротечна. Утром заглянешь в клетку — и вдруг видишь неподвижное тельце.

Первым в его доме погиб ткачик амандева. Ночью мышь объела у пары ткачиков хвостовые перья. На дне клетки остались капельки крови. Самец испустил дух уже на следующий день, а самочка, как ни странно, еще долго жила со своим ободранным, красным, как у обезьяны, задком, сменив несколько самцов, которые почему-то один за другим погибали. Потом и она умерла от истощения.

— Похоже, у нас ткачики не выживают. Больше не буду их покупать, — сказал он.

Он и прежде недолюбливал таких комнатных птиц, как ткачик, которые обычно нравились девочкам. Не привлекали его и западные комнатные птицы, которых кормят зерном.

Ему больше были по душе японские, которым дают растертый, измельченный корм. В них была какая-то изысканная простота — так ему казалось. Среди певчих птиц он не жаловал тех, которые поют особенно заливисто: канареек, соловьев, жаворонков. Ткачика же амандеву и прочих подобных птиц он держал у себя лишь потому, что их приносил торговец. И когда одна из них издыхала, он тут же покупал следующую.

Это и понятно. Взять, к примеру, собак. Если человек начал держать колли, ему хочется, чтобы дома всегда были именно колли. Разве не то же самое в отношениях между людьми: испытываешь влечение к женщине, похожей на мать; влюбляешься в девушку, напоминающую твою первую возлюбленную; находишь жену, похожую на покойную супругу.

Но жизнь в окружении животных позволяла ему свободнее и полнее наслаждаться высокой печалью, и потому он перестал держать у себя в доме ткачиков.

Затем погибла горная трясогузка. Ее желто-зеленые снизу перья, желтенькое брюшко и эфирная легкость вызывали в памяти образ пронизанной солнцем бамбуковой рощи. Горная трясогузка особенно быстро привыкла к нему. Когда она отказывалась есть из блюдечка, он кормил ее с рук, и она, слегка распустив крылья и радостно щебеча, с удовольствием клевала. Забавляясь, она даже пыталась клюнуть родинку на его лице. Трясогузка была настолько ручной, что он часто выпускал ее из клетки. Однажды она объелась соленого рисового печенья и издохла. Он хотел завести себе новую трясогузку, потом все же раздумал и посадил в опустевшую клетку впервые купленного им дрозда.

Он, безусловно, был повинен в гибели корольков, но, может, именно поэтому ему не хотелось сознаваться в своей неопытности. Вскоре торговец птицами доставил ему другую пару корольков. На этот раз во время купанья он ни на секунду не отходил от таза, но, видимо, снова передержал их в воде, и, когда взял клетку из таза, корольки, закрыв глаза, тряслись, как в ознобе. Но все же они могли стоять, и поэтому их состояние показалось ему не столь безнадежным. К тому же из печального опыта он знал: надо быть внимательным, чтобы не опалить им лапки.