Элиза Ожешко - Над Неманом

Из глубины околицы на тропинке, вьющейся между плетней, показалась, а затем свернула на дорогу прямо к толпе, стоявшей возле бричек, Домунтувна.

Кроме Ясмонта, никто ее не заметил, а он, позабыв о свадебном поезде, о его распорядке и вообще обо всем на свете, бросился ей навстречу. Она быстро шла, и встретились они как раз в том месте, где стояла его майская бричка с прекрасной вороной лошадкой, нетерпеливо бьющей оземь изящной ногой.

Богатая «наследница» снова преобразилась. Теперь на ней было черное простое платье с гладкой юбкой и туго обтянутым лифом, в котором ее пышный, могучий стан казался стройнее. Загорелую ее шею, видимо, в знак печали, обвивала, падая на грудь, траурная ленточка. Туго заплетенная коса сияла, словно венок из спелой пшеницы, вокруг ее лица, менее румяного, чем обычно, а синие глаза смотрели рассеянно и печально из-под соболиных бровей и покрасневших век. Подойдя к ней, Ясмонт сорвал со своей кудрявой головы синюю шапочку, приветствуя ее низким поклоном и умильным взглядом.

— Обманывает ли меня тщетная надежда, — начал он, — или вы вправду задумали пуститься с нами в путь?

Опустив красные руки на черное платье, она вежливо присела перед ним.

— За приглашение благодарю, — ответила она, — да мне теперь не до веселья. Рожь еще не обмолочена на семена, и за дедушкой нужен присмотр: что-то он прихворнул.

И снова она окинула рассеянным взглядом толпу, как будто кого-то разыскивая. Она была вежлива, тиха и мягка и даже говорила вполголоса. Ясмонт указал на свою бричку.

— Если бы вы удостоили мою колымагу такой чести и поехали в ней вместе со мной, полагаю, это бы послужило на пользу вашему здоровью. Не тряская… как на пружинах.

— Спасибо, дедушку мне нельзя оставить…

Он огорчился и с минуту раздумывал.

— А если бы я когда-нибудь осмелился приехать туда, где с этой минуты все мысли мои обитают, могу ли я надеяться, что примут меня не слишком сурово?

Она снова присела.

— Отчего же? Дедушка всегда рад гостям.

— Но не причиню ли я вам беспокойства?

— Нисколько! Отчего же? Я никогда не против приличной компании.

Только он начал было рассыпаться в признательности за позволение бывать у нее, как из бричек, телег и повозок донеслось множество зовущих его голосов.

Все, наконец, расселись по своим местам, но не могли ехать без первого дружки. Он успел лишь поцеловать Ядвиге руку и, пробегая мимо ее братьев, шепнуть:

— Шикарная панна! Ей-богу, такой великолепной талии и таких дивных глаз сроду не видывал.

Он вскочил в свою майскую бричку и крикнул:

— Вот это так! А со мной никто не захотел поехать, остался я сиротой одиноким! Ладно же! Буду сам себе пан.

Усевшись, он надел набекрень свою синюю шапочку, прикрепил к козлам кнут, совершенно ненужный, натянул ременные поводья и скомандовал во все горло:

— Музыка, валяй! Поехали, господа!

Впереди поезда смычки, застывшие в воздухе, упали на струны, и звуки марша, который грянули скрипки и виолончели, смешались с топотом лошадей и стуком колес. Брички одна за другой сворачивали на дорогу, пересекавшую поле, а из-под каждой, словно развевающееся крыло, летело в одну сторону золотистое облачко пыли. Обгоняя их, по краю жнивья гарцовало двое или трое всадников. Последним ехал воз, нагруженный пузатыми сундуками, а на них, как на башне, сидел Юлек и широко ухмылялся, открывая зубы, сверкавшие белизной среди густой рыжей щетины. Рядом с возом, поминутно поднимая морду, бежал черный мохнатый Саргас и, поглядывая на хозяина, радостно лаял. Заходящее солнце золотило бледным сиянием поблекший ковер земли, вернув на мгновение былую свежесть деревьям; лазурное небо покрылось белыми лентами и разноцветными пятнами облаков.

Прошло лишь несколько минут, и на дороге, по которой только что с шумом пронесся свадебный поезд, снова воцарилась глубокая тишина. Одни разъезжались, другие, не спеша, разошлись по своим усадьбам. Ян, проводив взглядом поезжан, обернулся и лицом к лицу встретился с Домунтувной.

Она стояла посреди густой заросли репейника, доходившего ей почти до плеч. По лицу Яна промелькнуло чувство неудовольствия. Она заметила это.

— Не пугайтесь меня, пан Ян. Я пришла сюда не за тем, чтоб делать вам какие-нибудь неприятности, а совсем за другим делом…

Она опустила глаза вниз.

— За тем я пришла, чтобы повидать вас и сказать, что до гробовой доски останусь вам благодарна.

— За что? — удивился Ян.

— А за то, что когда вчера все смеялись надо мной, чернили меня, вы первый заступились за меня, хотя, по совести говоря, могли гневаться и обижаться.

— Никаких я похвал не заслуживаю и никакого права гневаться на вас не имею. Я уверен, что вы просто хотели подшутить надо мной.

Ядвига залилась горячим румянцем, и множество блестящих пушинок, которые она выщипала из чертополоха, вылетело из ее пальцев и развеялось по воздуху. Ее пристыженный, недоверчивый взгляд скользнул по лицу Яна.

— Зачем вы притворяетесь и заставляете меня лгать? Что случилось, того не воротишь, а ложью всякое дело еще больше можно испортить. Не за тем я пришла сюда, чтобы лгать и отпираться от своего поступка, а за тем, чтобы сказать, что у меня нет на вас никакого зла и что я ни на что не рассчитываю. Сердце — не слуга, господ не знает. Чем вы виноваты, что для вас солнце взошло не с той, а с этой стороны? Конечно, ничем. Дай бог вам счастья, здоровья и удачи…

Снова из-под ее пальцев вылетели блестящие пушинки и рассеялись по воздуху. Она подняла глаза на своего друга детства, они были полны слез.

— От всего сердца желаю вам всякого благополучия! — прошептала она.

Ян, растроганный и взволнованный, с жаром ответил:

— Я навсегда останусь искренним вашим другом и надеюсь, что и вам еще улыбнется счастье…

— Надеюсь, — тихо проговорила она, — надеюсь, что и меня господь бог не оставит…

— И, может быть, скоро пошлет вам достойного и верного друга…

Крупная слеза скатилась по ее пылающей щеке и упала на развевающиеся концы траурной ленточки, повязанной на шее, но она спокойно и гордо подняла голову и еще раз повторила:

— Надеюсь, надеюсь этого дождаться. Раз уж так определено женщине, чтобы она не оставалась одна как перст, так и мне того не миновать…

— Так и я от всего сердца желаю вам всяческого благополучия и прошу вас не гневаться на меня…

— И я прошу вас поминать меня добром…

— А как же? На всю жизнь останусь вашим другом…

Ядвига протянула ему руку, и он почтительно ее поцеловал.

— Ну, мне пора домой, — сказала она, — батрак молотит рожь на семена, боюсь, как бы он без меня плохо не обмолотил, да и дедушка прихворнул!

Она медленно повернулась и пошла по тропинке в глубь околицы, а Ян долго еще провожал взглядом ее медленно удалявшуюся статную фигуру в черном платье и с толстой косой, обернутой вокруг головы, как венок из спелой пшеницы.

Вдруг что-то больно кольнуло его в сердце. Постоял он минуту и тоже пошел или, вернее сказать, побежал по направлению к околице. Во время своего разговора с Ядвигой он видел, как Юстина вошла в ворота их усадьбы и остановилась с Анзельмом. Где-то она теперь? Может быть, уже ушла? Видела, как он разговаривает с Домунтувной, и, может быть, бог знает что подумала? Задыхающийся и неспокойный, он остановился посреди двора. Анзельм, сгорбившись, сидел один на ступеньке маленького крылечка.

— Где панна Юстина, дядя? Недавно она была здесь, а теперь ее не видно. Куда она пошла? Домой, что ли?

Старик махнул рукой в сторону реки:

— Кажется, к Неману пошла.

Ян пустился, было бежать в указанном направлении, но голос дяди удержал его на месте.

— Ян, подожди немного, послушай! Чего ты летаешь как угорелый, сломя голову. Что из того выйдет? Что для тебя-то, я спрашиваю, выйдет из того?

Анзельм старался казаться суровым, но в словах его слышалась плохо скрытая тревога. Ян остановился и, видимо, старался вникнуть в слова дяди, но не мог, — его так и подмывало бежать поскорей.

— Некогда, дядя, после когда-нибудь, а теперь, ей-богу, времени нет! — закричал он и пустился бежать.

Он остановился только на середине ската зеленой горы, завидев невдалеке, под развесистым серебристым тополем, белое платье. Во мгновение ока он очутился рядом с Юстиной.

— Как я испугался! — сказал он. — Я уж думал, что вы домой пошли не попрощавшись.

Юстина движением руки указала на расстилающийся перед ними вид. Бледное заходящее осеннее солнце расцветило скопившиеся на небе облака тысячью красок. Самого диска не видно, — он был закрыт пеленой, богато затканной золотом и пурпуром; а выше — по всему небосклону рассыпались целые сотни легких облачков, то серебристых, то лиловых, то красных. И все это двигалось, жило, плыло, переливалось, сменялось и, как в зеркале, отражалось в широких, почти неподвижных водах реки. Сама река была струей расплавленного золота, с бесчисленным количеством рубинов, опалов и аметистов на дне, точно рудник драгоценных каменьев, прикрытый стеклом. В заречном бору, облитом золотистым светом, бурые стволы сосен резко отделялись друг от друга, а между ними даже издали можно было различить красноватые пятна увядающих папоротников на серебристом фоне серого мха. В вышине, на верхушках сосен, казавшихся почти черными, скользили и ложились золотые и бледно-зеленые пятна. Все застыло, как завороженное, в глубокой, ничем не нарушаемой тишине. Птицы уже засыпали в своих гнездах, и только в широко раскинувшемся серебристом тополе время от времени что-то еще шелестело, чирикало и снова смолкало.