Ингман Бергман - Фанни и Александр

Лидия: Ты всегда так говоришь, когда взволнован и тебе грустно, и я не обращаю больше на это внимания, ты знаешь это, Карлхен.

Карл: Я хочу спать. Может, мне приснится благоухающее женское тело с маленькими грудями, узкими бедрами, длинными ногами. Светловолосая, веселая, смеющаяся женщина. Она обнимает меня руками и ногами, крепко прижимает к себе, мы сливаемся с ней в одно целое, её лоно молодо и щедро. О, этот земной ад, эта тюрьма, старость и омерзение. Знаешь, за что я тебя так ненавижу, mein Lammchen? (Мой ягненочек (нем.)) Ты — зеркальное отражение. Мягкосердечие отражает мягкосердечие. Посредственность и уродство отражают посредственность и уродство. Я вижу, как дергается твое лицо, ты морщишь губы, тебе горько, но ты смиришься. В этом и кроется громадное различие между нами. Я не смирюсь никогда.

В полпятого утра на Рождество Густав Адольф Экдаль спускается с чердака, где у него состоялось свидание с гувернанткой Май. В прихожей он снял туфли и старается двигаться бесшумно, что мало соответствует его натуре. Альма уже встала и занимается утренним туалетом. Петра стоит посередине комнаты в нижней юбке, корсете и с папильотками в волосах. Она уставилась на отца. Альма что-то спрашивает из глубины гардеробной. Не получив ответа, она высовывает голову и обнаруживает мужа, который стоит в дверях спальни, держа в руках ботинки.

Альма: Доброе утро, Густав Адольф.

Густав Адольф: Доброе утро, Альма.

Петра: Доброе утро, папа.

Густав Адольф: Доброе утро, Петра.

Альма: Петра, пойди на кухню и поджарь папе яичницу из трех яиц с ветчиной. И сделай два бутерброда с мягким сыром. На хрустящих хлебцах. Что ты будешь пить?

Густав Адольф: Пиво.

Альма: Ты знаешь, где стоит ящик с пивом? Хотя погоди, в морозильнике есть несколько бутылок портера. Ты ведь предпочитаешь портер, да?

Густав Адольф (кивает): Да.

Альма: Поторопись, Петра. Ну, чего ты уставилась? Через час мы должны быть у бабушки.

Петра обходит отца, глаза у нее опущены, щеки горят. Густав Адольф пытается поцеловать её, но она уворачивается. Он садится на стул.

Густав Адольф: Налей мне коньяку.

Альма идет в гостиную, приносит желаемый напиток, протягивает ему рюмку, поворачивается к нему спиной и принимается укладывать волосы.

Альма: Я достала твой костюм.

Густав Адольф (пьет): Спасибо.

Альма: В кувшине есть горячая вода. Я только что принесла.

Густав Адольф: Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Альма: Поторопись!

Густав Адольф: Yes, sir!

Он тяжело встает и начинает стаскивать с себя фрак. Альма сидит перед большим зеркалом над туалетным столиком, обнаженные руки подняты, пальцы проворно бегают по густым, с легкой проседью волосам. Густав Адольф неожиданно оказывается у нее за спиной, кладет руки ей на грудь и целует в затылок.

Густав Адольф: Ты все-таки чертовски хороша.

Альма: А ты Дерьмо с большой буквы.

Густав Адольф: Приляжем?

Альма: Я только что уложила волосы.

Густав Адольф: Тогда побалуемся стоя. Так тоже годится.

Альма: Петра сейчас принесет завтрак.

Густав Адольф: Э, запрём дверь.

Альма смотрит долгим взглядом на мужа и чуть улыбается. Потом встает и выходит в коридор за спальней; слышно, как она велит Петре поставить поднос с завтраком на столик в библиотеке. Возвращается, запирает дверь и снимает длинные белые панталоны.

Альма: Ну иди, только быстро.

Густав Адольф: Кажется, я не могу.

Альма: Не можешь?

Густав Адольф: Должно быть, что-то не в порядке.

Альма: Уж не заболел ли ты, мой милый?

Густав Адольф: Нет уж, черт побери, я здоров как бык.

Альма: Ложись на кровать.

Густав Адольф: Пожалуй, я и правда лягу.

Он бросается на супружескую постель, которая вздыхает и прогибается под его тяжестью. Альма наклоняется к нему.

Альма: Я принесу завтрак.

Густав Адольф: Спасибо, милая.

Альма: Подумать только, и как это я тебя до сих пор не убила.

Он внезапно смеется, притягивает её к себе, огромная кровать раскачивается и покряхтывает, он оказывается сверху, торжествующе улыбается.

Густав Адольф: Так что это ты там сказала?

Петра, принеся поднос с завтраком в библиотеку, прислушивается к хорошо знакомым звукам, доносящимся из спальни. Она делает гримасу и непроизвольно стягивает на груди рубашку. В столовой часы бьют половину шестого. На Домском соборе звонят первые колокола.

Часы пробили шесть, и семейство в полном молчании приступило к утреннему рождественскому кофе в столовой фру Хелены. Фру Хелена интересуется погодой. Эмили отвечает, что на улице довольно холодно. Фрекен Вега утверждает, что её градусник показывает двадцать градусов. Александр зевает, за что получает мягкое замечание от отца. Густав Адольф и дядя Карл украдкой пьют водку, прекрасно зная, что их мать не одобряет потребление спиртных напитков в рождественское утро. Енни пролила шоколад, Май утешает её, говоря, что ничего страшного не случилось. Петра сердито глядит на мать, та в ответ улыбается и покаянно разводит руками, как бы признавая, что она, вероятно, ненормальная. Грохочут ворота, и со двора выезжают сани, звонят бубенцы, полозья скрипят по булыжнику. Оскар смотрит на часы, говорит, что уже пора, и все встают из-за стола.

Семейство рассаживается в трех широких санях. В первых сидят фру Хелена в собольей шубе, Оскар, Эмили и дети. Во вторых — Густав Адольф, Карл, Альма, Лидия и Петра. Третьи сани заняты прислугой. Потрескивают факелы, разбрасывая по снегу искры, щелкают кнуты. Ночь морозно-прозрачна и тиха. Через площадь и из соседних улиц спешат темные кучки прихожан, кто пешком, кто в санях, у многих в руках зажженные факелы.

Звонит большой колокол.

В театре уже несколько недель репетируют «Гамлета», премьера назначена на середину января. Сегодня первый рабочий день после праздника, и, не считая обычной простуды и желудочных колик, маленькая труппа вполне держится на ногах, направляемая опытной рукой господина Ландаля. Молодой и многообещающий Микаэль Бергман играет Гамлета. Роль Короля исполняет несколько перезрелый господин Мурсинг. Королеву играет Эмили Экдаль, а Оскар Экдаль, со вздохом отвращения, согласился исполнить роли Призрака и Первого Актера.

Время уже давно перевалило за полдень, а репетиция началась в девять утра. На сцене какие-то сборные конструкции, лестница, скамья и разрисованный задник, на котором изображено совсем не то, что должно было быть изображено. Идет сцена Гамлета и Призрака. Александр прижимается к просцениуму, его почти не видно. За задником удобно расположились Эмили, молоденькая Ханна Шварц и билетерша фру Синклэр. Эмили вышивает, Ханна штопает чулки, а фру Синклэр плетет кружева. На скамеечке стоит поднос с кофе и печеньем. Время от времени женщины шепотом перебрасываются словами.

Вдоль стен — сидя, лежа, стоя — разместилась большая часть мужского состава труппы. Одни бездельничают, другие зевают, кто-то почесывается, кто-то учит роль, некоторые разговаривают или наблюдают за репетицией, которая еле-еле тянется при сонном свете единственной лампочки, свисающей на длинном шнуре с колосников.

Итак, на скамье сидит Гамлет лицом к зрителям. За спиной у него стоит Призрак. У рампы застыли суфлёрша, реквизитор и господин Ландаль, последний положил голову на руки, глаза у него закрыты; возможно, он дремлет.

Призрак: Настал тот час,

Когда я должен пламени геенны

Предать себя на муку. Гамлет: Бедный дух! Призрак: Не сожалей, но вверься всей душой

И выслушай. Гамлет: Внимать тебе — мой долг. Призрак: И отомстить, когда ты всё услышишь. Гамлет: Что? Призрак: Я дух родного твоего отца,

На некий срок скитаться осуждённый

Ночной порой, а днем гореть в огне,

Пока мои земные окаянства

Не выгорят дотла. Мне не дано

Касаться тайн моей тюрьмы. А то бы

От слов легчайших повести моей

Зашлась душа твоя и кровь застыла,

Глаза, как звезды, вышли из орбит

И кудри отделились друг от друга,

Поднявши дыбом каждый волосок,

Как иглы на взбешенном дикобразе.

Но вечность — звук не для земных ушей.

О, слушай, слушай! Если только

Ты впрямь любил когда-нибудь отца... Гамлет: О, боже мой! Призрак: Отмсти за подлое его убийство. Гамлет: Убийство? Призрак: Да, убийство из убийств,