Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том шестой. Романы и повести

Роман «Избирательное сродство» не так-то легко поддается истолкованию. Перед нами зримый, «вешный» мир: люди, природа, привольная или тронутая рукою искусного садовника, интерьеры, архитектура зданий, воздвигнутых или только воздвигаемых в поместье богатого барона, три пруда, превращенные в большое озеро, — все это выписано с наглядной четкостью, характерной для произведений Гете, созданных в эпоху его классицизма. Психология действующих лиц, их поступки, мысли, убеждения по-человечески понятны, но вместе с тем покрыты «воздушной фатой, легкой и все же непроницаемой», как сказано Гете в письме к Цельтеру от 26 августа 1809 года. Спор о том, реалистичен или же символистичен смысл и стиль «Избирательного сродства», завязался еще при жизни писателя и продолжается по сю пору, не приводя к окончательному решению. Не потому ли, что неправомерно само противопоставление, положенное в основу этой дискуссии, сомнительная альтернатива реалистичности либо символистичности стилистики романа?

Речь здесь, собственно, должна была бы идти об отправной точке самого замысла данного произведения и о соответствующем его сути стилистическом осуществлении такового. Ни в одном из прочих своих художественных произведений Гете не соприкасается так тесно с воззрениями Спинозы, как именно в «Избирательном сродстве». Согласно Спинозе, психология и этика строго детерминистичны. Люди только мнят, будто они обладают свободой, но их свобода иллюзорна и состоит разве в том, как разъясняет философ, «что они, вполне сознавая свои желания, не знают причин, какими они обусловлены». Человек — часть природы, или даже лишь «частица» ее, как предпочитал выражаться Спиноза, в силу чего человек связан с бесконечной «совокупностью причин», направляемых законами, хотя и точными и определенными, но нам неизвестными, чуждыми нашей природе и пашей власти над природой.

Эта-то неразрывная сопряженность человека с совокупностью неведомых ему причин и следствий является предпосылкой всего, что совершается в романе Гете, в котором каждое слово, каждый поступок действующих лиц наделен как бы двойной смысловой нагрузкой: житейски-реалистическим и вместе с тем знаменательно-символическим смыслом, не осознаваемым ни персонажами романа, ни — поначалу — даже его читателями, подкупленными плавным, классически прозрачным слогом повествования. Вот почему Гете советовал не ограничиваться однократным прочтением сложно задуманного и не менее сложно построенного произведения, а перечитывать его повторно («до трех раз», как сказано автором) и с внимательным учетом того, как походя употребленное слово, походя упомянутый поступок или даже тот или иной эпизод романа приобретают новый знаменательный смысл по мере развертывания сюжета. Только при таком «чтении, как труд и творчество» (В. Асмус) можно сполна оцепить, как искусно Гете приводит в движение сложный механизм, формирующий трагические судьбы четырех людей, поставленных в центр повествования: Оттилии и Эдуарда, Шарлотты и капитана.

Название романа — «Избирательное сродство», как известно, повторяет латинское заглавие трактата выдающегося шведского химика Торбера Бергмана «De attractionibus electivis», в немецком переводе вышедшего в 1782 году. В этом научном сочинении, как явствует из разговора между обитателями замка (ч. I, гл. 4), речь идет о взаимном притяжении и отталкивании «неодушевленных элементов», о воссоединении сродственных элементов и, напротив, о невозможности их соединения никакими механическими исхищрениями — смешиванием, растиранием, взбалтыванием. Наиболее примечательны случаи, когда какой-либо элемент, дотоле связанный с другим, порывает свою былую связь и вступает в новую с элементом, еще более сродственным ему. Наблюдая подобные явления, мы и впрямь «готовы приписывать этим элементам своего рода волевые устремления и свободное избрание, почему я и нахожу технический термин «избирательное сродство» вполне оправданным… Надо самому… участливо наблюдать, как эти бездушные элементы… ищут, настигают, поглощают, поедают и вслед за тем… вновь возникают в обновленной неожиданной форме. Лишь тогда начинаешь верить, что они, чего доброго, и в самом деле обладают смыслом и рассудком, поскольку мы замечаем, что наших чувств едва хватает для наблюдения над ними, а наш разум не в силах в полной мере постичь их», — так заключает капитан свой краткий пересказ оригинальной теории шведского ученого.

И вес же такую антропологизацию (очеловечивание) химико-физиологических процессов бездушных элементов едва ли можно считать правомерной. При полном признании единосущности законов, управляющих Вселенной, общими как для нравственных, так и для физических явлении, необходимо учитывать, что эти законы действуют по-разному «в мире неразумной природы» и в качественно отличном от него человеческом обществе. В мире неразумной природы условный научный термин «избирательное сродство» едва ли не полностью совпадает с понятием естественной необходимости. Иначе обстоит с миром человеческой культуры, человеческим обществом. И здесь человек подвластен сокрушительной мощи природы, тем более если она предстает перед ним в прельстительном обличье великой любви, всепоглощающей страсти. Но человек может по-разному отнестись к ее призыву: с полной готовностью, бездумно и безвольно подчиниться ее стихийной власти или же пытаясь воспротивиться ей — по причинам морального порядка, в силу доводов неподкупной совести.

Большая любовь — всегда переворот, ломка всего, беспощадное обновление души и жизни. Ее поистине великая сила в том и заключается, что с ее приходом внезапно исчезает деление на «мое» и «твое» при полном удержании меня и тебя — вещь сама по себе, казалось бы, немыслимая, творимая только любовью. Никакие решения разума и нравственной воли, против нее направленные здесь, почти, как правило, бессильны: они отменяются уже в самый момент их принятия под натиском возобладавшего чувства, не допускавшего над собою никакого насилия. Но в то же время — уж такова диалектика истинно большой любви — она не соглашается ставить себя вне нравственного закона — из уважения к своей чистоте. Обрести счастье такой ценой для возвышенной чистой любви оскорбительно и невыносимо.

В этом трагедия конфликта между вечным правом любви и земным (относительным и условным, как все земное) нравом узаконенного брачного союза. Этот трагический мотив получил свое классическое отображение и истолкование в «Избирательном сродстве» Гете.

Благородный грек — Гомер.

Брактеады — средневековые серебряные монеты, отчеканенные лишь на одной стороне; они имели распространенное хождение главным образом в Германии. Двусторонние монеты — тоже германские монеты, отчеканенные с обеих сторон.

Красная нить — нить, вплетенная в морские канаты; в фигуральном значении это слово впервые встречается у Гете в данном месте романа; впоследствии оно получило широкое распространение в немецком, а также в русском языках.

Воссоединиться с близкими своими… — библеизм, означающий «умереть, быть похороненным в родовой усыпальнице».

Артемизия — царица Карии (IV в.). После смерти мужа, Мавзола, она ежедневно примешивала к своему питью щепоточку праха своего супруга и воздвигла ему пышный надгробный памятник, признававшийся «одним из семи чудес света» (отсюда слово «мавзолей»).

Эфесская вдова (иначе: матрона Эфесская) — намек на рассказ из «Сатирикона» Петрония о женщине, отдавшейся на могиле мужа воину, охранявшему прах ее супруга.

Incroyables — название французских щеголей времен Директории.

Ван-Дейк (1599–1641) — выдающийся фламандский живописец. Картина, о которой здесь говорится, находилась в собрании герцога Девонширского; Гете знал ее по гравюре.

Пуссен Николл (1594–1665) — известный французский художник.

Тербург (собственно Герард Терборх, 1617–1681) — голландский художник, мастер жанровой живописи, Вилле Иоганн Георг (1715–1808) — немецкий гравер XVIII в., преимущественно живший в Париже.

Praecepe (лат. «ясли») — техническое обозначение живописи, изображающей рождение Христа.

Comédie à tiroir (иначе Comédie episodique) — комедия, построенная на чередовании сцен, лишенных крепкой органической связи между собой.

Пенсероза — задумчивость (итал.).

Четвертая и пятая заповедь по счету православной Библии — пятая и шестая.

«Как сие надо понимать?» — Этими словами начинаются все толкования заповедей в Лютеровом катехизисе. Шестая заповедь по православной Библии — седьмая.

Первоначальный замысел этого произведения относится я 1797 году, когда Гете хотел вслед за «Германом и Доротеей» написать другою поэму в гекзаметрах, под заглавием «Охота». Эта поэма, — «эпически романтическая», как о ней отозвался Гете четверть века спустя, — по его замыслу, должна была отступить от одной канонизированной основы эпоса — принципа ретардации (то есть замедления действия отступлением): «Мой новый сюжет не заключает в себе ни единого замедляющего момента; все идет с начала и до конца в прямой последовательности», — пишет он Шиллеру 22 апреля 1797 года. В обмене мнениями с Шиллером Гете приходит к решению писать поэму не гекзаметрами, как он думал первоначально, а рифмованной строфой, октавой или шестистрочной строфой, которой в 1823 году была написана «Мариенбадская элегия». Но задуманная поэма и в этом новом обличье не получалась. «Подождем, к какому берегу прибьет мою ладью добрый гений», — писал Гете Шиллеру 27 июня 1797 года. Работа над поэмой была приостановлена, и долгие годы в дневниках Гете ничего о ней не говорилось. Так проходят тридцать лет, и вдруг в октябре 1826 года Гете, листая старые рукописи, нападает на давно позабытый план некогда задуманной им поэмы. Поэт находит, что сюжет, изложенный в найденном плане, вполне подойдет для одной из прозаических вставных новелл, которыми изобилуют «Годы странствий Вильгельма Мейстера», тогда стоявшие в центре внимания Гете. Четырнадцать записей в дневнике писателя за один октябрь месяц 1826 года свидетельствуют об интенсивной работе над вновь ожившим замыслом. Гете развивает и пополняет план 1797 года, положенный в основу прозаического варианта поэмы, которую автор называет то «Чудесной новеллой», то «Охотничьим рассказом», то просто «Новеллой», то (уже в следующем году) снова «Охотничьим рассказом» и опять «Новеллой». На этом последнем заглавии Гете останавливает свой выбор уже окончательно. Под таким заглавием она и была напечатана впервые весной 1828 года в токе XV третьего издания Собрания сочинений Гете, осуществлявшегося книготорговцем Котта. «Новелла» и в самом деле знаменует собой наиболее чистый образец новеллистического жанра рассказа о «необыкновенном происшествии», в данном случае выписанном на фоне странно неподвижной природы, представляющей собою как бы подобие эффектной театральной декорации.