Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Все четверо: взявшись за руки и выходя на авансцену

Мы больше похожи друг на друга, чем это принято думать, и отличают, отделяют нас друг от друга лишь нюансы. Все краски, звуки, слова, характеры — родственны. Благодаря тому что мы живем, мы похожи до мельчайшей черточки, вот только каждый из нас иначе подает себя, а следовательно, и воспринимается иначе.

Я хочу, совсем немного, поговорить на тему «хозяева и служащие». Проблема эта глубоко врезалась в современную жизнь, которая, кажется, так и кишит служащими, а они иной раз упускают из виду это особое обстоятельство. Разве не спим мы порой с открытыми глазами, разве не бываем слепыми, будучи зрячими, бесчувственными, все чувствуя, разве не прислушиваемся, несмотря на отсутствие слуха, и не останавливаемся на ходу, когда никуда не идем? Какая череда спокойных, солидных, благопристойных вопросов!

Эй, вы, истинные хозяева, подойдите-ка ко мне, чтобы я мог разобраться, как на самом деле выглядят истинные хозяева! Хозяин, на мой взгляд, это весьма ценная диковинка, и хозяин, на мой взгляд, это человек, который сплошь и рядом испытывает странную потребность позабыть о том, что он хозяин. Служащие отличаются тем, что с удовольствием воображают себя хозяевами, тогда как хозяева время от времени с оттенком вполне понятной зависти взирают на забавы и безрассудства служащих; ибо мне представляется несомненным тот факт, что хозяева одиноки, что они всегда правы, а следовательно, жаждут узнать, какова же на вкус и чем пахнет несправедливость, но этого им знать не дано. Хозяева могут приказывать и поступать как им заблагорассудится, служащие же — нет, и вследствие этого они постоянно жаждут распоряжаться, поскольку лишены такой возможности, в то время как хозяева, можно сказать, зачастую бывают по горло сыты своим начальственным положением и предпочли бы служить и повиноваться, нежели отдавать приказания, посему их собственное существование представляется хозяевам довольно однообразным.

«Как мне хотелось бы, чтобы на меня иногда накричали» — по-моему, такая мысль вполне может зародиться в голове того или иного хозяина, тогда как служащие ничего не знают о подобных, неисполнимых желаниях. Одного богатства недостаточно, чтобы быть хозяином, так же как служащему вовсе не обязательно быть бедным и несчастным. Напротив, по моему глубокому убеждению, хозяин потому и хозяин, что к нему обращаются с разными вопросами, а служащий потому и есть служащий, что он постоянно спрашивает. Служащий ждет, хозяин заставляет ждать. Подчас ждать бывает также приятно или даже еще приятнее, чем заставлять ждать, ведь для этого все-таки требуются усилия. Ждущий может позволить себе эту роскошь, не неся никакой ответственности за нее, он может, покуда ждет, думать о жене, детях или о возлюбленной и т. д., заставляющий ждать, конечно, тоже может себе это позволить, если захочет. Но тут выясняется, что незначительная, казалось бы, фигура ждущего ни на минуту не выходит из головы у заставляющего ждать, что последнего конечно же тяготит.

«Вероятно, теперь этот зависимый от меня человек премило хихикает», — думает хозяин, и ему хочется поддаться почти безудержному хозяйскому гневу, а то, что подобный, абсолютно непостижимый вид гнева вообще возможен, объясняется щекотливостью хозяйского положения. Более того, хозяин должен быть чем-то вроде сверхчеловека, и все-таки он остается человеком, ближним, а потому: «К чертовой матери! — кричит он, словно бы испугавшись самого себя, — пожалуй, он уже довольно долго ждет, он вконец меня измучил своим терпением!» И хозяин нажимает на кнопку звонка, вернее, наносит удар этой кнопке и в мгновение ока осознает всю бесплодность попытки облегчить свое существование. Он нарочито грубо обходится с угодливым служащим, он готов как тигр накинуться на эту овцу, ожидающую от него только самообладания и умеренности, и вместо того чтобы наброситься и уничтожить это столь его раздражающее безобидное существо, хозяин в сердцах швыряет бумаги, которые, как ему кажется, слишком деловито взирают на него, ворошит их, словно они во всем виноваты, а служащий при этом и не догадывается, что творится с хозяином, которого оскорбляет то, что он способен на чувства, его обижает то, что он хотя бы изредка может быть несчастным, которого в глубине души почти губит мысль, что его считают губителем, а никакой он не губитель, он не хочет и не может им быть.

«Разрешите мне помочь вам». Какое зачастую несказанно прекрасное настроение овладевает людьми, пишущими эту фразу, и как невероятно портится настроение у человека, принужденного написать: «Я считаю, что то-то и то-то должно быть сделано».

Приказывать, повиноваться, все вперемешку; хороший тон имеет власть как над хозяевами, так и над служащими. Я, как служащий, предлагаю сделанную мною работу, и того, кто ее примет в расчет, в свою очередь считаю хозяином, и мне хочется, чтобы он почувствовал удовлетворение, чтобы он увидел и оценил возможность, какую я ему даю.

Мои соображения, конечно, наводят кое-кого на мысль, что я слишком глубоко вникаю в жизнь, ставшую, пожалуй, уж больно чувствительной. Отчего так получилось? Изменится ли это или все останется по-прежнему? Почему я об этом спрашиваю? И почему у меня возникает столько вопросов, незаметно, один за другим? Я, например, знаю, что прекрасно могу жить без всяких вопросов. Я и жил без них долго, ничего о них не зная. Я был открыт настежь, но они даже не закрадывались в меня. Теперь они взирают на меня так, будто я им чем-то обязан. И я, как и многие другие, стал очень чувствителен. Время чувствительно, точно ошеломленный, молящий о помощи человек. Вопросы тоже молят, они бывают чувствительными и нечувствительными. Чувствительность ожесточается. Человек, никому и ничем не обязанный, быть может, самый чувствительный и есть. Меня, например, обязательства ожесточают. Молимые молят молящих, которым этого не понять. Все эти вопросы, кажется, стали хозяевами, а те, кто пытается их разрешить, служащими. Вопросы выглядят озабоченными, будучи беззаботными, и заботятся, во всю хлопочут об увеличении количества вопросов, полагая, что те, кто на них отвечает, совсем нечувствительны. Того, кого их появление ни на секунду не выводит из равновесия, они называют чувствительным. И если они подступают к нему разомкнутым строем, он их уничтожает. Почему многие из них этого недооценивают?

Знаю: как романист я что-то вроде ремесленника. Рассказчиком меня никак не назовешь, это уж точно. Когда на сердце хорошо, то есть когда я в добром настроении, я крою, тачаю, кую, стругаю, приколачиваю, скрепляю шпонками, а иной раз даже гвоздями сбиваю друг с другом строки, чье содержание тотчас становится понятным каждому. Если угодно, можно назвать меня мастеровым от литературы. Я пишу и вместе с тем обновляю, перелицовываю. Кое-кто из благорасположенных ко мне людей полагает, что вполне допустимо считать меня писателем, а я по мягкости и уступчивости характера не протестую. Мои прозаические произведения, думается, являют собой не что иное, как фрагменты длинной реалистической истории, без сюжета и интриги. Наброски, время от времени создаваемые мною, — как бы главы романа, то короткие, то более пространные. Этот свой роман я пишу все дальше и дальше, а он остается неизменным и мог бы по праву носить титул книги, искромсанной, распоротой книги, повествование в которой ведется от первого лица.

Пожилой, то есть уже стареющий, а может быть, и в самом деле изрядно старый, сиречь совершенно преклонного возраста человек, которому кроткий, добросердечный камердинер каждое утро щеткою или гребнем причесывал отливающие серебром волосы, полагал себя вправе думать и во всякое время без смущения утверждать, что два человека, проявившие себя в корне различными, суть его сыновья. Некто дает мне таким образом прелестный и бесспорно весьма поучительный сюжет, но распространяться об этом я до поры воздержусь. Попробуйте отгадайте, кто предоставляет мне для обработки замечательный материал!

Мне не составит труда вообразить, будто я нахожусь в старинной, однако же светлой, солнечной, веселой комнате со старомодной печью, на изразцах которой передо мной предстанет целая история в картинках, и я стану рассматривать одну картинку за другой, читая сию увлекательную повесть.

Первый сыночек хорош собою, но, к сожалению, довольно беспутен, тогда как второй отпрыск, хоть и не слишком видный обличьем, верней сказать, не очень-то привлекательный, выделяется солидностью и деловитостью. Первый скитается по белу свету, зато номер два — вот уж паинька, аккуратный да услужливый! — остается дома, где у возлюбленной первого сколько угодно поводов со страстью, то бишь с тоскою поразмышлять о скоропалительных отъездах, иными словами, о пылком идеалисте, который теперь, по всей вероятности, голодный и холодный скитается где-то на чужбине. Как зовут этих персонажей, мы умолчим.