Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление

Он увидел другой вечер и себя самого, сгорбившегося над столом в том самом кабинете.

Было поздно, и его люди уже отправились по домам, так что он имел полную возможность расслабиться без свидетелей. Он устал. Казалось, что он состязался с собственным телом, и все утомление предшествующих лет, в котором он отказывался признаться себе, разом обрушилось на него и придавило к столу. Он не ощущал ничего, даже желания двигаться. Он не ощущал в себе сил ни на что — даже на страдание. Он выжег в себе все, что могло гореть; он, рассыпавший вокруг себя столько искр, затевая новые дела, гадал теперь, найдется ли кто-нибудь способный заронить в него самого ту искру, в которой он так отчаянно нуждался именно в этот момент, когда он не ощущал в себе способности шевельнуться. Он задал себе вопрос: кто задал ему движение и не позволял остановиться. И тогда он поднял голову.

Неторопливо, величайшим усилием в своей жизни он заставил себя разогнуться, сесть прямо, опустив руку на стол, поддерживая тело другой дрожащей ладонью.

Больше он не задавал себе этого вопроса. Он увидел новый день, когда стоял на холме, разглядывая унылый пейзаж, мрачную пустошь, заставленную зданиями, прежде представлявшими собой сталелитейный завод. Предприятие разорилось, и было закрыто. Он купил его предыдущим вечером. Задувал сильный ветер, серый свет просачивался сквозь облака. И в серости этой красно-бурые пятна ржавчины на стали огромных кранов казались подобием запекшейся крови, а ярко зеленые травы пиршеством каннибалов тянулись над грудами битого стекла к пустым глазницам окон. У далеких ворот маячили черные силуэты людей. Это были безработные, обитавшие в гнилых лачугах, в которые превратился некогда процветавший городок.

Они стояли, безмолвно разглядывая сверкающую машину, которую он оставил у заводской проходной; они гадали, точно ли тот человек на холме является Хэнком Риарденом, о котором столько говорили вокруг, и верно ли, что завод будет снова открыт. «Исторический цикл производства стали в Пенсильвании катится под уклон, — настаивала газета, — и эксперты утверждают, что обращение Генри Риардена к производству стали не имеет перспектив. Скоро вы станете свидетелями сенсационного финала сенсационной деятельности Генри Риардена». Это было десять лет назад. И сегодняшний ветер, холодивший его лицо, ничем не отличался от ветра того дня. Он обернулся. Над заводом полыхало багровое зарево, такой же знак жизни, как восход солнца. На пути его были остановки, станции, которые миновал его экспресс. Он не мог сказать ничего определенного о тех годах, что разделяли их; годы слились воедино, в сплошное пятно.

Как бы то ни было, подумал он, все эти муки и напряжение оправдали себя, потому что позволили ему дожить до сего дня — дня первой промышленной плавки риарден-металла, первого заказа на этот сплав, которому суждено было стать рельсами для «Таггерт Трансконтинентал».

Он прикоснулся к лежавшему в кармане браслету, сделанному из первой партии металла. Браслет предназначался его жене. Коснувшись вещицы, он понял, что думает о некоей абстракции, именуемой женой, а не о женщине, на которой был женат.

Он почувствовал легкое недовольство тем, что распорядился сделать этот браслет, а затем укорил себя за подобное сожаление. Он покачал головой. Не время для старых сомнений. Он чувствовал, что способен простить все, что угодно и кому угодно, потому что счастье — великий очиститель. Он не сомневался в том, что в эту ночь все вокруг желают ему добра. Ему хотелось встретить сейчас кого-нибудь, обратиться к первому незнакомцу, стать перед ним открытым и безоружным и сказать: «Посмотри на меня».

Люди, думал Риарден, в той же мере, как и я сам, изголодались по радости — по мгновению освобождения от серого гнета страдания, необъяснимого и напрасного. Он никогда не мог понять, почему люди должны быть несчастными.

Темная дорога незаметно поднялась на вершину холма. Он остановился и оглянулся. Красное зарево на западе превратилось в еще заметную узкую полоску. Над ней мелкими на таком расстоянии буквами на черном небе читался неоновый знак: РИАРДЕН-СТАЛЬ. Он распрямился, как перед судом. Он вспомнил другие знаки, горевшие когда-то в ночи: Риарден-Руда, Риарден-Уголь, Риарден-Известняк. Он подумал о прожитых днях и о том, что неплохо бы зажечь над ними всеми неоновое табло со словами: Риарден-Жизнь.

Резко повернувшись, он направился вперед. По мере того, как дорога приближалась к дому, он отметил, что шаги его как бы сами собой замедляются, что настроение делается менее приподнятым. Он ощущал смутное нежелание возвращаться домой и не хотел ощущать его. Нет, подумал он, нет, не сегодня; в такой день они поймут. Однако он не знал, даже не задумывался над тем, что, собственно, должны они понять.

Приблизившись к дому, он заметил освещенные окна в гостиной. Дом стоял на пригорке, поднимавшемся перед Риарденом белой тушей; он казался нагим, его в некоторой степени украшали лишь несколько колонн в полуколониальном стиле; и было видно, что наготу эту не стоило обнажать.

Риарден не был уверен в том, что жена заметила его появление в гостиной. Она сидела возле камина, сопровождая изящным движением руки плавное течение слов. Голос ее на мгновение сделал паузу, и Риарден подумал, что жена заметила его, однако, поскольку она не подняла глаз, и предложение потекло своим чередом, в этом оставались сомнения.

— …дело в том, что культурному человеку скучны сомнительные чудеса чисто материальной изобретательности, — говорила она. — Он просто отказывается восхищаться водопроводными трубами.

Потом она повернула голову, посмотрела на Риардена, прятавшегося в тенях на противоположной стороне длинной комнаты, и руки ее взмыли к потолку двумя лебедиными шеями.

— Дорогой мой, — бодрым тоном осведомилась она, — не рано ли ты явился домой? Неужели не нашлось слитка, который надо очистить, или фурмы, которую следует отполировать?

Все повернулись к Риардену — его мать, его брат Филипп и Пол Ларкин, старинный друг.

— Простите, — проговорил он. — Я понимаю, что опоздал.

— Нечего извиняться, — сказала его мать. — Мог бы и позвонить.

Он поглядел на нее, пытаясь что-то припомнить.

— Ты обещал быть сегодня дома к обеду.

— Ах, да, действительно обещал. Но сегодня на заводе была плавка. — Он смолк, не понимая, что мешает ему произнести ту единственную вещь, ради которой шел домой, и только добавил. — Просто я… забыл.

— Именно это и хочет сказать мама, — проговорил Филипп.

— Ах, пусть он придет в себя, он еще не очнулся, он по-прежнему на своем заводе, — веселым голосом произнесла жена. — Снимай пальто, Генри.

Пол Ларкин смотрел на него преданными глазами больной собаки.

— Привет, Пол, — сказал Риарден. — Когда ты приехал?

— О, я подскочил на нью-йоркском, пять тридцать пять. — Благодарный за внимание Ларкин расплылся в улыбке.

— У тебя неприятности?

— А у кого их нет в наши дни? — Улыбка Ларкина сделалась отстраненной, подчеркивая тем самым, что реплика его носила исключительно философский характер. — Нет, на сей раз никаких особенных неприятностей. Я просто подумал, что неплохо бы заскочить и повидаться с вами.

Жена Риардена рассмеялась.

— Ты разочаровал его, Пол. — Она повернулась к Риардену. — Что это, комплекс неполноценности или мания величия, Генри? Неужели ты думаешь, что никто не способен повидаться с тобой ради самого процесса, или же ты полагаешь, что без твоей помощи совершенно невозможно обойтись?

Риарден хотел ответить сердитым отрицанием, однако жена улыбалась ему так, словно бы только что произвела шутливый выпад; он не хотел вступать в подобного рода двусмысленные разговоры, а потому промолчал. Застыв на месте, он разглядывал жену, пытаясь, наконец, понять то, чего до сих пор так и не удосужился уразуметь.

Все считали Лилиан Риарден красавицей. Высокой и изящной фигуре ее особенно шли платья с высокой талией в стиле ампир, которые она привыкла носить. Ее роскошный профиль просто сошел с камеи той же поры: чистые, гордые линии и блестящие светло-каштановые волны волос, причесанные с классической простотой, говорили о строгой императорской красоте. Однако когда она поворачивалась анфас, люди испытывали легкое разочарование.

Лицо ее нельзя было назвать прекрасным. Дефект крылся в глазах — блеклых, не серых и не карих, безжизненных и невыразительных. Риарден часто удивлялся тому, что при всей привычной внешней оживленности, радости в ее взоре не бывало никогда.

— Мы с тобой уже знакомы, дорогой, — ответила она на его испытующий взгляд, — хотя ты, кажется, в этом не уверен.

— Генри, ты хотя бы обедал? — спросила его мать укоризненным и полным нетерпения тоном, словно его голод являлся для нее личным оскорблением.