Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

как ни один из смертных. Снимает крышку с другого кувшина. Подбадриваю его, цокаю языком, закатываю глаза, он млеет, разинув рот, пытаясь обнять, изнемогая в небезответности чувств. И плавно водит руками по сторонам, чтоб не упасть, а ноги тощие и кривенькие, как два бумеранга, и подоткнутое к бедрам лунги. И что-то лопочет, лопочет, прорастая снизу, пританцовывая у кувшина. Пило-мама, приговаривает этот гомерический занзивер, ландо! Хорошо, говорю, излагаешь, и папо пило, и нам останется. Ландо, крякает он, и садится на землю, запрокинув голову и смеясь. Один зуб все же белеет во рту – как парус одинокий.

Возвращались уже по ночным джунглям. Пракаш, оказалось, отлучался на другой край хутора договориться переночевать, нам уже, говорит, даже постелили. Но я сказал ему: едем домой, не робей, прорвемся. Непростая была дорога, к исходу ночи въехали в город.

Тем временем вышло еще несколько очерков в газетах о происшедшем, стало известно и об участии короля в этой истории, и о его подарке. Дело становилось слишком публичным. Похоже, уже была поднята вся полиция края. Со мной созванивались, вечером ждали у отеля, если не успевали перехватить ранним утром, когда уезжал с Пракашем за город. Показывали новые фотографии, но пока среди них тех двоих не было. В первые дни пробовали звонить на мой прежний номер, и один раз там сдуру ответили, полиция успела засечь местоположение, но, примчавшись, уже их не обнаружила. Я попросил снять наблюдение за мной, хотя особо это и не докучало, в город я возвращался лишь к ночи.

Индия ввела день жесткого карантина: никому и ни под каким предлогом не выходить из дому – по всей стране. Никому из почти полутора миллиардов. Купил с вечера фруктов и неожиданно большую бутылку колы, дорогущее печенье «Милан» с какой-то сказочной начинкой и баночку неземных леденцов «С днем рожденья», устроим-ка детский день. Отель пуст, даже у стойки никого, но у меня есть ключ от подсобки с газовым баллоном и плитой, и турочка с кофе. И выход на крышу, откуда вид на совершенно вымерший город. Даже коровы и собаки куда-то исчезли. Вполне себе такой детский конец света. Взрослеющий. Развесил постиранное на веревках, натянутых на крыше, там и кофе пил, расхаживая, разговаривая с собой, спускался в номер, читал подаренную профессором в Шраванабелаголе книгу о джайнах, выбирая из баночки разноцветные нестерпимые чудеса. Вот это, в желтой обертке, личи, вкус такой… лежит с опущенными ручками, когда под языком и чуть прижимаешь, покорная, тающая, тургеневская, с эфемерной кислинкой. И страницы переворачиваются с джайнами – где-то там, до нашей эры. Тишь, невозможная для Индии. И полицейские в дверь не стучат.

Парма в том разговоре, когда слегка вскипел от моего нажима, говорит: я даже жену свою чуть не засудил за дорожное нарушение. Мистер Дхарма.

День-призрак. А потом они начнут размножаться. Как люди. Которых будет становится все меньше. А дней все больше. Со всей отнятой ими у людей свободой.

А эта, в зеленой обертке, что-то сокровенное знает. Истает, но не отдаст. Вообще, о леденцах, как о боге, ничего определенного сказать нельзя, да, исихаст леденцов?

Как странно. То, к чему шел всю жизнь и не чаял найти, да и не очень понимая, что же искал, вдруг случается в хижине. Не с женщиной, не в творчестве, не в той природе, с которой все эти годы пытался сблизиться. И не в каком-то экстраординарном событии, переворачивающем жизнь. На ровном месте, что называется. Просто хижина, случайные люди, голос, музыка, костерок… И вдруг эта недостижимая цельность, это на глазах сросшееся тело жизни, бога, потерянного рая, или как это ни назови, а с рассветом – та же недостижимость. Но где – уже позади, в сбывшемся? С тобой, в тебе ли? Ничто ни на чем не держится и ничем не становится, переходит одно в другое, не успевая стать. И ничего впереди, кроме смерти. Но и ее нет, просто переход без твоего сознания, уже отслужившего, но еще какое-то призрачное время, рассоединяясь с тобой, мерцающего в текучем узоре всего живого.

Оставалась примерно неделя до того дня, который наметил себе для начала движения в сторону Махараштры, в заповедник Бор, где собирался провести полмесяца, живя у Сачина при его рыбном хозяйстве, ходя в лес и заканчивая фильм о нильгау. А в апреле – самолет в Мюнхен. Можно, конечно, остаться на эту неделю здесь и еще поездить по округе – не столько с Пракашем, сколько с новым знакомым – сотрудником маленького безлюдного этнографического музея, который отыскал на самой окраине и разговорился там с немолодым, но бойким сикхом, посвятившим жизнь изучению племен. Правда, бумажную жизнь, на что и сетовал, а вот поскитаться по лесам, поизучать вживую не очень складывалось. Загорелся поездить на пару со мной, мотоцикл у него есть и небольшой отпуск мог бы взять. Но к концу разговора я почувствовал, что это в нем, скорее, минутный порыв взыграл, а на деле на каждом шагу семь раз отмерять будет, прежде чем не отрезать, книжный человек, хотя и милый, и знающий. Но в этой округе уж лучше с Пракашем, хоть без языка и особой отваги, но слаженно и на лету. Другой вариант – покинуть город. Нашел я на карте неподалеку от Джагдалпура бывшую столицу царства – Барсур, сейчас это тихая деревушка. Там три древних храма и почти никто туда не едет. Из тех немногих, кто сюда добирается. Да и дорога туда – чем дальше, тем глуше. А за Барсуром – заповедник Индравати, о котором вообще никаких вразумительных сведений. Так и двигаться в сторону Бора – лесами, хуторами, проселочными, дней за десять, может, и управлюсь. Наутро собрал вещи и пошел на автостанцию.

Трудно и чудесно с этим жить, чувствуя, что не проникнуть за тот покров ни умом, ни сердцем, и что вера или озарение тут не помощники. Куда девается наше сознание после смерти? Неужели тут нет никаких переходов и не действуют законы сохранения энергии? Может, и слава богу.

В Барсур, по расписанию, которого не было, а диспетчеры менялись чаще, чем я успевал спросить, вроде бы намечался один рейс, который все время переносился. Прождал полдня, наконец автобус подъехал. Водитель встал в дверях с бутылкой дезинфекции и не пропускал в салон никого без того, чтобы не полить им на руки. Передо мной садились пожилые женщины, видно, одного из племен, может, койя, с большими мешками и торбами и препирались с водителем, не