Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

В одном домике живет Сачин: голая комната – кровать, стол, стул. И туалет. Во втором – склад с мешками рыбного корма. По одну сторону от мешков, уложенных до высокого потолка, небольшое пространство, где на ночь обустраивается петух с двумя наседками. Всего у Сачина несколько десятков кур и четыре петуха, они ночуют в клети, стоящей перед домом над озером. А для этих троих – временный вип на складе. По другую сторону этой горы мешков – тоже небольшое свободное пространство, там я и решил обустроиться. Сачин предложил поставить кровать у него в комнате, но в амбаре мне будет свободней. Правда, без окон, но электричество есть и кровать – тростниковая, плетеная, легкая, как раз поместится между стеной и мешками.

В сотне метров от берега само рыбное хозяйство, где разводят пангасиуса, и еще один вид, забыл имя. Система рыбных вольеров, полуутопленных в воду. У берега пришвартован понтон с натянутым тросом, ведущим к этому плавучему рыбнику. Ежедневно приходят трое помощников из деревни, грузят на понтон пару мешков корма и переправляются к плещущей там рыбе. Днем привозят из деревни обед в тормозках, а по вечерам Сачин садится на мотоцикл и едет ужинать на хутор, где ему готовит крепенькая домохозяйка с лицом застенчивого душегуба. Могу и я делить с ними обед и ужин, но удобней готовить себе на костре над озером, уже обустроил место. У Сачина в комнате электроплитка, но сейчас Навратри, пост у него, и невегетарианским негоже его смущать.

Переоделся, повесил нож на ремень, взял камеру и пошел в лес. Такая легкость в теле и шаге – земли не касаюсь, откуда ж это берется? В мгновенье становясь мальчишкой – буквально, физически, все внутри светится, летит, поет, и вся жизнь впереди.

Шел лесом вдоль озера, последний день марта, наступает пик жары и засухи, все звери к этому времени, как говорил Сурия, устремятся к озеру, Сачин на днях слышал рев тигра – всю ночь, с дальнего берега. Шел и вспоминал, как уезжал отсюда два месяца назад, как вышел из засады в последний день перед отъездом, снимая стадо нильгау на дальнем лугу в лучах заката, и они замерли, повернув ко мне головы, не убегая, напротив – сойдясь всем стадом, как на семейных портретах, и пятнистые олени вышли из чащи и тоже встали по бокам, и одинокий самбар выглянул, и так близко они были, как невозможно представить, еще часом ранее реагируя на каждый шорох, а теперь стояли передо мной, открыто к ним вышедшему, и я даже не заметил, как уже давно говорю им, громко, не сдерживаясь: девочки мои, мальчики, мои родные, мои чудесные, я вернусь к вам, я обещаю, мои хорошие, ну до свиданья, до свиданья же, храни вас боженька леса, я вернусь… А они все смотрели, смотрели прямо в лицо и не уходили. Даже слезы тогда навернулись, в кои-то веки.

Лес тих, середина дня, звери в чаще, тем более что прошли дожди, влаги хватает. Прилег на лугу, смотрел на птиц – цапель, ибисов, вот и олешки начали выходить, даже нильгау появился вдали, но пора уже возвращаться, надо еще успеть съездить в деревню закупить продуктов.

Сачин спал, послеобеденные часы. Дошел до хутора у въезда в заповедник, там несколько хат, одинокий ларек, и иногда рикши дежурят. Не хотят ехать, уговорил одного за тройную цену. Деревня в семи километрах. Купил все, что надо, даже сигареты на наделю, хотя больше одной пачки не продают, зашли подворотнями, взяли из-под полы. Все есть на несколько дней вперед: картошка, лук, яйца, помидоры, огурцы, чай, сахар, печенье, даже мазь от комаров, которые уже появились. Все, кроме кофе, которого осталось на три дня. И теплого одеяла, если буду спать у озера, а об этом уже подумываю. У Сачина нету, мог бы взять в домике Сурии, но он не отвечает на мои звонки. А рыбы вдоволь, можно на углях готовить.

Вернулись на хутор. Какой-то доброхот-штрейкбрехер машет на меня руками, чтобы сидел в тук-туке, не выходил, звонит по мобильному. Народ собирается. Хотел улизнуть, но поздно: несутся с сиреной, две машины. Полиция, врачи и еще, не пойми кто, все в штатском. Очень взвинчены, держат дистанцию. Резче других – усач с тесаным древесным лицом, остальные участливо рядом. Орет на парнишку, признавшегося, сколько взял с меня, выписывает ему неподъемный штраф, тот умоляет, чуть не плача. Меня ведут в ветеринарный домик, меряют температуру, расспрашивают, постоянно звонят куда-то. Едем к Сачину всей кавалькадой. Усач распекает Сачина, тот совсем сжался, голос дрожит, я не успеваю понять, что происходит, тюрьма, говорит он, идет за вещами, пытаюсь спокойно объясниться с усачом, он кипит, но вроде стихает, уезжают, мы остаемся.

Сачин сидит рядом с курятником, обхватив голову. Он должен был сообщить в полицию о прибытии к нему иностранца, зарегистрировать, хотя в любом случае в этой запретной зоне нельзя селить. Гость в доме – Бог, вспомнился заголовок в газете, где король дарит мне камеру. Вернулась машина с врачами. Мы заключены в карантин на две недели, от дома не отходить дальше двадцати шагов, они сейчас поставят клеймо нам на запястье. Ну этого не будет, говорю, по крайней мере до тех пор, пока я жив. Объяснились, уехали.

Листовку с меткой о карантине, приклеенную ими на домик, я сорвал и развел ею огонь. Приготовил рыбу на костре и картошку в углях, отличный ужин, с помидорцами и чили перцем. Сижу у озера, глядя в зыбкую серебрящуюся тьму под луной, лес дышит за спиной – шорохи, звуки, лангуры, похоже. И кабанчики. Тот Немирович, небось, со Станиславским. Сачин заперся у себя. Ничего, как-то справимся. На рассвете пойду в джунгли.

Спать в ангаре было душновато, но терпимо. Ворочался, писал письмо Любе. Мысленно. Писал и стирал. Как и она, наверно, ткет и распускает, ткет и распускает. Где-то во сне. В другой жизни.

На рассвете Сачин выпустил из амбара петуха с избранницами, я приготовил глоток кофе на огне, взял рюкзачок на плечо и ушел в лес.

Добрался до первого луга, присел под деревом. Идти на дальний или не рисковать, пока не улягутся эти страсти? Прислушался к чуйке. Молчит. На лугу