Фредерик Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое)

Госпожа Гранде нашла, что Люсьен прав; она сознавала, как неоснователен ее гнев, она больше не думала о нем, она шла дальше, она становилась на сторону Люсьена, восставая, против самой себя.

Молчание длилось несколько минут; наконец г-жа Гранде отняла платок от глаз, и Люсьен был поражен необычайной переменой в ее лице. Впервые в жизни, по крайней мере на взгляд Люсьена, это лицо приняло женственное выражение. Но Люсьен, наблюдавший эту перемену, был мало ею тронут. Его отец, г-жа Гранде, Париж, честолюбие — все это в данную минуту утратило для него всякий смысл. Его душа могла откликнуться лишь на то, что происходило бы в Нанси.

— Я признаю свою вину, милостивый государь, однако то, что со мною случилось, должно польстить вам. За всю мою жизнь я только ради вас изменила долгу. Ваше ухаживание меня забавляло, но представлялось мне совершенно безопасным. Сознаюсь, меня увлекло честолюбие, а не любовь. Я уступила. Но сердце мое с тех пор переродилось.

При этих словах г-жа Гранде вся покраснела; она не смела взглянуть на Люсьена.

— Я имела несчастье привязаться к вам. Нескольких дней оказалось достаточно, чтобы без моего ведома в моем сердце произошла перемена. Я позабыла естественную с моей стороны заботу о возвышении моего дома. Другое чувство всецело овладело мною. Мысль о том, что я могу утратить ваше уважение, для меня невыносима. Я готова пожертвовать всем, чтобы снова заслужить его.

Тут г-жа Гранде снова закрыла лицо платком и лишь после этого решилась выговорить:

— Я порву с вашим отцом, откажусь от всяких надежд на министерский пост, но только не покидайте меня.

Произнеся эти слова, г-жа Гранде протянула Люсьену руку с грацией, поразившей его.

«Эта грация, эта удивительная перемена у столь гордой женщины — прямое следствие ваших личных достоинств, — подсказывало ему тщеславие. — Насколько это лучше, чем покорить женщину умелым обращением с ней!» Но Люсьен оставался равнодушным к льстивому голосу тщеславия. Его лицо выражало только холодный расчет.

Недоверчивость прибавляла: «Эта женщина, которая так удивительно хороша собой, несомненно, полагается на действие своей красоты. Не дадим себя обмануть! Взвесим все: госпожа Гранде доказывает мне свою любовь, принося достаточно тяжелую жертву, попирая гордость, составляющую содержание всей ее жизни. Приходится верить этой любви… Но будем осторожны! Эта любовь должна выдержать испытания более решительные и более продолжительные, чем те, что были до сих пор.

Приятно то, что если это любовь подлинная, я не буду обязан ею жалости, это не будет любовь, вызванная «заразой», как говорит Эрнест».

Надо сознаться, что в то время, как Люсьен предавался этим мудрым рассуждениям, его лицо вовсе не напоминало героя романа. У него скорее был вид банкира, взвешивающего, подходит ли ему крупная спекуляция.

«Госпожа Гранде с ее тщеславием, — продолжал он, — может считать худшим из зол то, что ее покинут… Чтобы избегнуть этого унижения, она должна пожертвовать всем, даже интересами своего честолюбия. Весьма возможно, что к этим жертвам ее приводит не любовь, а всего-навсего тщеславие, и мое тщеславие оказалось бы слепым, если бы торжествовало при виде такого сомнительного успеха. Надо поэтому относиться к ней с полным уважением и почтительностью, но в конце концов ее присутствие здесь мне неприятно. Я чувствую себя не в состоянии подчиниться ее требованиям. Ее салон нагоняет на меня скуку. Надо вежливо дать ей это понять».

— Сударыня, я не позволю себе уклониться с вами от тона самой глубокой почтительности. Сближение на один миг, создавшее между нами интимную связь, могло явиться следствием недоразумения или ошибки, но я, тем не менее, ваш должник навсегда. Долг перед самим собою, сударыня, и, что еще больше, мое уважение к узам, соединившим нас на краткий миг, обязывают меня высказать вам всю правду. Мое сердце исполнено уважения и даже признательности, но любви я больше в нем не нахожу.

Госпожа Гранде взглянула на него глазами, красными от слез, однако напряженное внимание, с которым она слушала его, заставило ее сдержать слезы.

После небольшой паузы г-жа Гранде принялась плакать без удержу. Она посмотрела на Люсьена и осмелилась сделать необычайное признание:

— Все, что ты говоришь, правда; я умирала от честолюбия и от гордости. Будучи очень богатой, я поставила целью своей жизни добиться титула, — я решаюсь признаться тебе, как это ни горько, в этом смешном желании. Но не это заставляет меня краснеть в данную минуту. Я отдавалась тебе единственно из честолюбия, но сейчас я умираю от любви. Признаюсь, я недостойная женщина. Унижай меня, я заслуживаю всяческого презрения. Я умираю от любви и от стыда. Я падаю к твоим ногам, я прошу у тебя прощения. У меня уже нет ни честолюбия, ни даже гордости. Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделала в будущем; я у твоих ног, унижай меня, сколько ты захочешь; чем больше ты меня унизишь, тем человечнее ты поступишь со мной…

«Неужели все это притворство?» — думал Люсьен. Он никогда не видел такой бурной сцены.

Она бросилась к его ногам. Встав из-за стала, Люсьен пытался ее поднять. При ее последних словах он почувствовал, что ее руки, ослабев, готовы выскользнуть из его рук.

Вскоре он почувствовал всю тяжесть ее тела: она была в глубоком обмороке.

Люсьен находился в замешательстве, но нисколько не был растроган. Его замешательство было вызвано только боязнью нарушить правила его личной морали: никогда не делать ненужного зла.

В эту минуту ему пришла в голову весьма странная мысль, которая сразу лишила его всякой возможности растрогаться. Третьего дня к г-же Гранде, у которой было имение в окрестностях Лиона, пришли просить пожертвования в пользу несчастных, обвиненных по апрельскому процессу, которых в мороз собирались перевезти из Перрашской тюрьмы в Париж и у которых не было теплой одежды [45].

— Мне позволительно, милостивые государи, — ответила она просителям, — считать ваше обращение ко мне довольно странным. Вам, по-видимому, неизвестно, что мой муж государственный служащий, а господин префект Лиона запретил этот сбор.

Она сама рассказывала об этом своим гостям. Люсьен посмотрел на нее и сказал, не сводя с нее взора:

— При теперешних морозах человек двенадцать этих оборванцев умрут на своих тележках: на них только летнее платье, а одеял им не дают.

— Меньше будет работы для парижского суда, — заметил толстый депутат, один из июльских героев.

Взор Люсьена был устремлен на г-жу Гранде, а она и бровью не повела.

Теперь, в обмороке, ее черты, не выражавшие ничего, кроме свойственного им высокомерия, напомнили ему то выражение, какое они имели, когда он набросал ей картину гибели арестантов, умирающих от холода и голода на своих тележках, и в разгаре любовной сцены Люсьен повел себя как человек определенных политических воззрений.

«Что мне делать с этой женщиной? — подумал он. — Надо быть гуманным, наговорить ей хороших слов и какой угодно ценой заставить ее вернуться домой».

Он осторожно прислонил ее к креслу. Она все еще сидела на полу.

Он запер дверь на ключ. Затем, обмакнув свой носовой платок в скромный фаянсовый кувшин с водой, единственную посуду в канцелярии, он смочил ей лоб, щеки и шею, не отвлекшись ни на минуту зрелищем ее красоты.

«Будь я злым человеком, я позвал бы на помощь Дебака: у него в кабинете есть всякие ароматические воды».

Госпожа Гранде наконец вздохнула.

«Не надо, чтобы она увидела себя на полу, это ей напомнило бы тяжелую сцену».

Он схватил ее поперек талии и усадил в большое позолоченное кресло. Прикосновение, к этому очаровательному телу, однако, немного напомнило ему, что у него в объятиях находится одна из самых красивых женщин Парижа, которою он может вполне располагать. Ее красота заключалась не в выразительности и грациозности, а была подлинной красотой форм, и потому она почти ничего не проигрывала от обморока.

Госпожа Гранде немного пришла в себя: она смотрела на него, полураскрыв глаза, потому что у нее ослабели веки.

Люсьен подумал, что ему следует поцеловать ей руку. Это более всего ускорило возвращение в чувство бедной влюбленной женщины.

— Вы придете ко мне? — спросила она шепотом, еле внятно выговаривая слова.

— Разумеется, можете быть уверены. Но этот кабинет — опасное место. Дверь заперта, в нее могут постучать. Маленький Дебак может явиться сюда каждую минуту…

Мысль об этом злом человеке вернула силы г-же Гранде.

— Будьте так добры проводить меня до кареты.

— Не следует ли сказать вашим слугам, что вы вывихнули ногу?

Она посмотрела на него глазами, в которых сияла самая пылкая любовь.

— Великодушный друг! Вы неспособны скомпрометировать меня и хвастаться своим торжеством! Какое у вас благородное сердце!