Педро Аларкон - Треугольная шляпа

— Мерседита, о чем это ты разглагольствуешь? — прошамкал коррехидор. — Если правда, что все это произошло в моем доме, то я скажу, что ты обманщица, изменница, распутница!

— С кем разговаривает этот человек? — брезгливо произнесла супруга коррехидора, обводя глазами зал. — Кто этот безумец? Кто этот пьяница?.. Я никак не могу поверить, что это почтенный мельник, дядюшка Лукас, хотя платье безусловно его!.. Послушайте, сеньор Хуан Лопес, — продолжала она, обращаясь к оторопевшему алькальду. — Мой супруг, коррехидор города, вернулся к себе домой часа два тому назад, вернулся в своей треугольной шляпе, красном плаще, при шпаге и с жезлом… Слуги и альгвасилы, здесь присутствующие, приветствовали его, когда он вошел в дом, поднялся по лестнице и прошел через приемную. Затем они заперли все двери, и после этого никто уже больше не проникал на мою половину, пока не явились вы. Так это было? Говорите…

— Именно так! Так в точности все и было! — хором отвечали кормилица, слуги и альгвасилы; все они, столпившись у входа в зал, были свидетелями этой необычной сцены.

— Пошли вон! — заорал дон Эухенио, брызгая от бешенства слюной. — Гардунья! Гардунья! Хватай этих подлецов, которые меня оскорбляют! Всех в тюрьму! Всех на виселицу!

Гардунья между тем как в воду канул.

— Но, кроме того, сеньор… — продолжала донья Мерседес, меняя тон и удостоив наконец своего супруга взглядом и обращаясь к нему уже как к мужу, из опасения, как бы все это не зашло слишком далеко. — Допустим, что вы и в самом деле мой супруг… Допустим, что вы и в самом деле дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон…

— Я самый!

— Допустим еще, что я до некоторой степени виновата, приняв за вас человека, который проник в одежде коррехидора в мою спальню…

— Мерзавцы! — завопил старикашка, хватаясь за шпагу, но натыкаясь лишь на широкий пояс мельника.

Наваррка, чтобы не выдать охватившей ее ревности, закрыла лицо краем мантильи.

— Допустим все, что вам заблагорассудится… — продолжала донья Мерседес с поразительным спокойствием. — Но только ответьте мне сначала, сударь, какие у вас основания быть мною недовольным? Имеете ли вы право быть моим обвинителем? Имеете ли право быть моим судьей? Вы что же, слушали проповеди? Или ходили исповедоваться? Или, может быть, отстояли обедню? Откуда вы явились в этом одеянии? Откуда вы явились вместе с этой сеньорой? Где провели половину ночи?

— Дозвольте мне… — пылко воскликнула сенья Фраскита, стремительно бросаясь между коррехидоршей и ее мужем.

Коррехидор только было открыл рот, но так и замер, увидев, что наваррка перешла в наступление.

Однако донья Мерседес предупредила ее:

— Сеньора, не трудитесь давать объяснения… Я их у вас не прошу! Сюда идет тот, кто имеет право требовать их у вас… Объясняйтесь с ним!

В это время двери кабинета распахнулись, и на пороге предстал дядюшка Лукас в полном костюме коррехидора, с жезлом, перчатками и шпагой, — словом, одетый так, как полагается явиться на заседание городского совета.

— Добрый вечер, — снимая треуголку, прошамкал дядюшка Лукас, точь-в-точь как дон Эухенио де Суньига.

Затем, раскачиваясь из стороны в сторону, он подошел к коррехидорше и поцеловал ей руку.

Все были потрясены. Сходство между дядюшкой Лукасом и подлинным коррехидором было удивительное. Оно было до того невероятным, что челядь и даже сам сеньор Хуан Лопес не могли удержаться от смеха.

Дон Эухенио не стерпел нового оскорбления и, подобно василиску, кинулся на Лукаса.

Но сенья Фраскита разняла их, отшвырнув мощной рукой коррехидора в сторону, причем его милость, во избежание новой взбучки и позора, счел за благо проглотить обиду.

Право, эта женщина родилась, чтобы стать укротительницей бедного старика.

Дядюшка Лукас при виде жены побледнел, как смерть, но затем, взяв себя в руки (хотя и пришлось ему схватиться за сердце, чтобы оно не разорвалось на части), сказал, все еще подражая голосу коррехидора:

— Да хранит тебя небо, Фраскита! Ты уже послала назначение своему племяннику?

Надо было видеть в этот момент наваррку! Она скинула мантилью, подняла голову с гордостью львицы и, вперив в мнимого коррехидора взгляд, острый, как лезвие кинжала, молвила:

— Я презираю тебя, Лукас!

Это было сказано с таким негодованием, словно она плюнула ему в лицо!

При первых звуках ее голоса черты мельника преобразились. Какое-то вдохновение, похожее на религиозный экстаз, снизошло на его душу, залив ее светом и радостью… На мгновенье забыв все, что он видел и о чем думал на мельнице, он воскликнул проникновенным голосом со слезами на глазах:

— Так ты по-прежнему моя Фраскита?!

— Нет! — не в силах совладать с собой отвечала наваррка. — Я уже не твоя Фраскита! Я… Вспомни свои ночные подвиги, и ты поймешь, что ты сделал с сердцем, которое тебя так любило!..

И она разрыдалась. Так ледяная гора, обрушившись, начинает таять.

Коррехидорша не выдержала, — она подошла к Фраските и ласково ее обняла.

Сенья Фраскита безотчетно принялась ее целовать… Как девочка, ищущая сочувствия у матери, она, всхлипывая, приговаривала:

— Сеньора, сеньора! Как я несчастна!

— Не так, как ты думаешь! — отвечала коррехидорша, тоже плача от полноты чувств.

— Кто несчастный, так это я! — причитал дядюшка Лукас, стыдливо утирая кулаком слезы.

— Ну, а я? — вырвалось наконец у дона Эухенио, то ли смягченного заразительным плачем остальных, то ли надеявшегося обрести прощение водным путем — то есть, попросту говоря, с помощью слез. — Ах, я, мошенник! Чудовище! Распутник! Так мне и надо!

И он захныкал, уткнувшись в живот сеньора Хуана Лопеса.

Тут алькальд и слуги тоже заголосили. Казалось, все устроилось как нельзя лучше, и, однако, ничто еще не разъяснилось.

Дядюшка Лукас первый выплыл на поверхность этого океана слез.

Он снова начал припоминать все, что ему удалось подсмотреть в замочную скважину.

— Сеньоры, давайте выясним… — внезапно заговорил он.

— Выяснять тут нечего, дядюшка Лукас, — прервала его коррехидорша. — Ваша жена святая!

— Хорошо, да… но…

— Никаких «но»… Позвольте ей сказать, и вы увидите, как она сумеет оправдаться. Лишь только я ее увидела, сердце мне подсказало, что она святая, несмотря на все ваши рассказы.

— Хорошо, пусть говорит! — сказал дядюшка Лукас.

— Мне нечего говорить, — возразила мельничиха. — Говорить должен ты!.. Ведь это ты… — И тут сенья Фраскита запнулась: продолжать дальше ей помешало глубокое уважение, которое она питала к коррехидорше.

— Ну, а ты? — вновь теряя веру в святость жены, спросил дядюшка Лукас.

— Теперь речь идет не о ней!.. — крикнул коррехидор, тоже возвращаясь к своим ревнивым подозрениям. — Речь идет о вас и вот об этой сеньоре!.. Ах, Мерседита! Кто бы мог подумать, что ты…

— Ну, а ты? — молвила коррехидорша, меряя его взглядом. И в течение некоторого времени обе супружеских четы обменивались одними и теми же фразами:

— А ты?

— Ну, а ты?

— Это ты!

— Нет, ты!

— Нет, как ты только мог!..

И т. д. и т. д.

Все это продолжалось бы до бесконечности, если бы коррехидорша, снова преисполнившись чувства собственного достоинства, не сказала наконец дону Эухенио:

— Знаешь, не будем сейчас об этом говорить! Это наше частное дело, мы его обсудим потом. Сейчас самое важное вернуть спокойствие дядюшке Лукасу, что, на мой взгляд, очень легко сделать. Здесь сеньор Хуан Лопес, здесь и Тоньюэло — им ничего не стоит оправдать сенью Фраскиту.

— Я не нуждаюсь, чтобы меня оправдывали мужчины, — заявила сенья Фраскита. — У меня есть два свидетеля, которые заслуживают большего доверия, про них никак нельзя сказать, что я их соблазнила или подкупила…

— А где они? — спросил мельник.

— Они внизу, у подъезда…

— Так вели им подняться с разрешения сеньоры.

— Им, бедным, никак нельзя сюда подняться…

— А, так это две женщины!.. Подумаешь, какие нелицеприятные свидетели!

— И вовсе не женщины. Это два существа женского пола…

— Час от часу не легче! Наверно, две девчонки!.. Будь любезна, скажи, как их зовут.

— Одну из них зовут Пиньона, другую — Ливиана…

— Так это наши ослицы!.. Да ты, Фраскита, смеешься, что ли, надо мной?

— Нет, я говорю совершенно серьезно. Наши ослицы могут подтвердить, что меня не было на мельнице, когда ты видел там сеньора коррехидора.

— Ради бога, объясни толком…

— Выслушай меня, Лукас… и умри со стыда, что ты мог меня заподозрить! В то самое время, как ты возвращался ночью из села на мельницу, я ехала в село, и мы с тобой встретились. Но ты ехал не по самой дороге, вернее — ты свернул и остановился в поле, чтобы высечь огонь…