Владислав Ванчура - Пекарь Ян Маргоул

Засовывая в сумку свой хлебный паек, Ян ответил, словно отрезая добрый ломоть Яну Йозефу:

— Я даю сыну что могу, и он уже теперь возвращает мне все сполна. Сделать больше не в силах ни он, ни я, потому что мир вокруг нас слишком прекрасен и слишком суров.

Boн как! — воскликнул мастер Панек, хлопнув себя ладонью по животу. — Ты отказываешься от моей пекарни в трезвом состоянии или ты уже пьян?

Ни то ни другое, но если вы хотите что-нибудь сказать, я послушаю.

Скажу только, что работа в пекарнях — не подневольная, — ответил Панек. — Ты свободен и можешь уйти.

Ян не промолвил больше ни слова. Порядки, заведенные Панеком, показались ему вдруг ужасными, а пекарня — настоящей преисподней. Посредине раскорячилась машина для замеса о двух лопастях, и колесо между ее ногами было намеком на голову, а стержень вала торчал из ее задницы; железное корыто на поросячьих ножках лезло на Яна, а за ним перла стойка в шесть полок для поднимающейся опары, с двумя колесами по бокам и с двумя колесиками поменьше по продольной оси. «Все эти новшества, эти машины враждебны моему ремеслу, — думал Маргоул; опираясь на палку, он шел, прихрамывая, домой. — Разрази гром Панека с его хозяйством, а заодно и систему „Werner-Pfeiderers eingetragene W Schutzmarke“![4] Будь моя воля — бросил бы я все это!»

Только на Яна Йозефа не приходило ему в голову сердиться.

Ясные блики играли на фасадах домов, обращенных к востоку, и в окнах тонули отражения солнца. По Бенешову проходили многоногие роты солдат и старые бабки с крынками молока.

Дома Ян рассказал Йозефине о своем разговоре с Панеком.

В чем-то он прав, — молвила Йозефина, — и нам пора послушать его советы.

Как? — воскликнул Ян с несвойственной ему порывистостью. — Значит, в самом деле я один не считаю учение Яна Йозефа напрасным?

Ты один, — ответила она со значением и, повернувшись к плите, сняла завтрак для Яна, чтобы поставить его на стол.

В эту минуту вернулся Ян Йозеф, выходивший покормить собак.

— Говорят, — начал Ян, посмотрев на него долгим и печальным взором, — будто тебе ни за что не кончить школы, будто ты дерзишь учителям. Это верно?

Ян Йозеф ответил:

— Не понимаю я ни математики, ни латыни и охотно перестал бы ходить в гимназию. Вот кончу четвертый класс, может, поступлю куда-нибудь на место.

Ян Йозеф, маленький, худенький, почти жалкий на вид, отрекался от своих привилегий.

Как? — спросил старый пекарь, глядя на сына с застывшей улыбкой. — Неужели ты хочешь быть писарем или еще чем похуже? Хочешь всю жизнь биться, как мы с матерью?

Так-то оно так, — ответил Ян Йозеф, — но стоит вспомнить о гимназии, и мне кажется, что я все-таки прав. Ох, знал бы ты ее, отец!

Я ее знаю, — промолвил Ян, поднимаясь в раздражении. — Знаю. Учителя заботятся о твоей пользе, а ты дурак и лентяй!

Тогда с сыном поговорила Йозефина, и оба пришли к согласию.

— Лучше бросить это мученье; я сама потолкую с отцом.

Подойдя к мужу через некоторое время, Йозефина нашла его все еще в возбуждении. на странно бледном лице топорщились взъерошенные усы, приступы озноба сотрясали тело. Сомнительно, чтоб он ее слышал, потому что ничего не отвечал. Йозефине на секунду пришла в голову мысль, что муж ее помешался, но тут же она поняла всю необычайную серьезность его состояния.

В эту минуту мимо безобразной поросли из прутьев, долженствовавшей служить оградой и украшением дома, прошли двое — Дейл и Рудда.

Доброе утро, — поздоровался дорожный мастер, которого все еще не сломили годы. — Мы зашли условиться насчет того, чтоб заглянуть в «Глинянку» — ведь завтра опять воскресенье.

На этот раз воскресенье опоздало, — ответил Ян. — Я болен.

И, пропуская все шутки мимо ушей, он стал рассказывать о Яне Йозефе.

— Не стоит сердиться на парня, — заметил торговец содовой. — Чего ты уперся, зачем тебе, чтоб твой сын подчинялся дурацким гимназическим правилам? Коли у него голова на плечах, не пропадет.

Как ты, — съязвил Дейл.

Мой пример неплох, — возразил Рудда, забыв обо всех своих бедах и о службе в синагоге. — Я сам себе хозяин.

Ян опечалился.

— Сказал бы я тебе, кто ты есть, милый мой, — проговорил он, поднимая лихорадочно блестевшие глаза.

Дейл, чья душа оставалась вся на дорогах, хотел было напомнить о «Глинянке», но Ян уже говорил:

— Никогда еще не было более жалкого помела, чем ты, Рудда. Никогда так не унижали просвещенного человека, как унижен ты среди прочих просвещенных в раввинов. Твой котелок — посмешище, и старое лицо твое — посмешище. Когда ты говоришь, они готовы лопнуть со смеху, в ответ на твою печаль они хихикают, и пинок ногой — вот твоя награда. Ты помогал мне в беде, а я не вернул тебе долга. Может, расплачусь хоть отчасти, сказав тебе правду.

Продавец содовой таил в себе дар безрассудства, который делал его способным постигать больше, чем слова. Стоя за своим ларьком, он упорно размышлял о соотношениях начала и конца, рисуя пальцем лежачую восьмерку — символ бесконечности. Эта утаенная склонность роднила резонера с Яном. Однако из моря, обозначаемого грозным словом «ничто», выступал остров мыслящего Руддова бытия. Теперь же у ног Маргоула открылась, хоть и неглубокая, яма, чтобы поглотить и так-то малое достоинство Рудды. Но кем станет он, лишенный и этой малости? Найдет ли свой опорный камень? Рудда стоял среди них под утренним солнцем, ударенный старой правдой. Длинная шутовская фигура его клонилась, готовая рухнуть, пока ее не выпрямило негодование.

— Молчи! — прохрипел он, со злости не в силах перевести дух. — Молчи, дурень, которому изменили все пять чувств! Плевать мне на твои долги и на твою дружбу!

И он поднял руки, словно взывал ко всему миру. Дорожный мастер воткнул лопату в песок и не сказал ничего. Тишина плыла по дуге времени, как звезда. Когда она уплыла, Ян спросил:

Что мне делать?

Не знаю, — ответил Дейл. — Я слишком стар, чтобы исправлять ваши глупости. В чем дело? Может ли продавец содовой сохранять достоинство? Да все наши шуты гороховые прогонят его тогда с площади и посмеются над ним еще того пуще! Рудда — образованный еврей и служит в синагоге, не соблюдая субботы, но получая плату за свой грех. Мог бы ты, к примеру, печь опресноки, а я — подрабатывать, служа церковным сторожем?

Когда он кончил, опять стало тихо, и в молниях изумления старый Ян но мог разглядеть ни города, ни друзей. Он был одинок, его правая рука поднялась в пустоте и снова упала.

Рудда ушел, чтоб никогда не вернуться, а Ян Йозеф, единственная моя надежда в игре, изменяет.

Бешенство оскалило свое изможденное лицо, на котором оставили след все видения, все бури, сколько их есть на склонах гор. Го-го! — уже когтит и терзает многократного безумца крохотное сомненье, нет ли ключа в замке?

Этот день велик, и он не канет бесследно, потому что с него начинается Янова смерть.

Ну же, бедное мое повествование, быстрей вперед!

Ход событий темнел, и побеленные стены покрывались цветом старости. Неуместно прекрасный вечер однажды медленно угасал, и огненные тучи стояли на западе вдоль горизонта, как горная цепь. Город укладывался в пыль — он еще поворочается, поелозит по тротуару местного корсо, займется любовью без последствий, будет пить, бражничать и веселиться. Продавец содовой убрал свой ларек, дорожный мастер сидит у себя на завалинке, и две сострадательные думы голубями спускаются на конек Маргоулова дома.

— Спишь? — спросила жена, и Ян, не поворачивая головы, ответил:

— Как я могу спать?

И снова вокруг постели наслаивается тишина, только в тиши темнот проскулит порой собака на дворе. Шествует ночь — и с ней безмолвие смерти. Когда-нибудь бурлящим половодьем хлынет Табор[5] на это место, и оно будет вспахано, как новь, и бедняки будут в чести. Но далеко еще гремит слава народных сборищ, и ты утрачен, о Иерусалим! Еще длится ночь, и после нее не взойдет день толп.

Тьма, расщепленная посредине, зашаталась, где-то двенадцать раз прокричала сова. Луна прибывала, потоки вод хлынули в низины, и на краю света с грохотом столкнулись два моря.

Когда пробило три, со дна пропасти поднялись солнце и новый день.

Знаешь, — проговорил Маргоул, — мне кажется, будто мы до сих пор в Надельготах, подайте мне мою сумку и запрягите собак, я поеду к Мрачской дороге продавать хлеб!

Мрачскую дорогу давно достроили, а в Надельготах богатеет Франтишек Немец, — сказала Йозефина.

Я помню, он велел мне возить хлеб братцам, и я через день продавал там по сорок буханок. И все-таки торговля была моя!

Йозефина кивнула. Было еще очень рано, но Ян Йозеф встал и, собрав книги, сел учить историю. Ян повернул к нему лицо: