Уильям Фолкнер - Свет в августе; Особняк

— Нет никакой морали, — сказал Стивенс. — Люди просто стараются сделать как лучше.

— Несчастные сукины дети, — сказал Рэтлиф.

— Да, несчастные сукины дети, — сказал Стивенс. — Поезжайте. Скорее.

И вот часов около десяти они с Рэтлифом остановились на бугристой дороге, которая уже перестала быть дорогой, — а скоро тут и вообще нельзя будет проехать, и Рэтлиф сказал:

— Значит, по-вашему, она действительно не знала, что он натворит, как только его выпустят?

— Я вам уже говорил — не знала, — сказал Стивенс. — Поезжайте.

— А у нас времени хватит, — сказал Рэтлиф. — Никуда он не уйдет. Кстати, про ту штуку, что ему служила револьвером, он ее не то уронил, не то выбросил, когда убегал через задний двор. Иф Бишоп мне ее показывал. Правильно говорил тот продавец из Мемфиса. Она и не похожа на револьвер. С виду совершенный ящер — старый-престарый, весь в грязи, в ржавчине. И остались в нем два патрона — гильза и нестреляный. На гильзе капсюль был пробит, как полагается, но только и на ней и на патроне как раз рядом с капсюлем была крохотная зазубринка, вмятинка, и обе вмятинки точь-в-точь одинаковые, и даже на одинаковых местах, так что, когда Иф вынул патрон, а пустую гильзу чуть повернул и подставил под ударник, а потом взвел и спустил курок, на гильзе появилась такая же вмятина, рядом с капсюлем, значит, выходит, что этот ржавый ударник то попадал на капсюль, то нет. Вот и похоже, что Минк раньше опробовал оба патрона и они оба сначала дали осечку, а он все-таки пошел убивать Флема, понадеявшись, что один-то патрон непременно на этот раз выстрелит, хотя это мало вероятно. А вернее, он подошел к Флему, щелкнул два раза впустую, а потом повернул барабан обратно, чтоб снова испробовать, — больше ведь ему ничего не оставалось, и тут-то оно и выстрелило. Но ежели это так, тогда зачем, скажите на милость, Флему было сидеть в кресле, дожидаться, чтобы Минк два раза щелкнул курком впустую, револьвер ведь только потом выстрелил и убил его наповал?

— Почем я знаю, — резко сказал Стивенс. — Поезжайте.

— А может, ему тоже все наскучило, — сказал Рэтлиф. — Как Юле. Может, им обоим наскучило. Несчастный он сукин сын.

— Он был импотент, — сказал Стивенс.

— Что? — сказал Рэтлиф.

— Импотент. Он только и мог уснуть рядом с женщиной, а больше ничего не мог. Да! — сказал Стивенс. — Несчастные сукины дети, сколько они причиняют людям горя и тоски, сколько от них видят и тоски и горя! Ну, поезжайте!

— А вдруг тут еще что-то было, — сказал Рэтлиф. — Вы-то мальчишкой росли в городе, наверно, никогда и не слыхали про «мое право». Это игра такая, мы всегда в нее играли. Выбираешь мальчишку, себе под стать, подходишь к нему с прутиком или с палочкой, а то и с твердым зеленым яблоком, может, даже с камнем, зависит от того, насколько ты не боишься рискнуть, и говоришь ему: «Мое право!» И если он согласится, он будет стоять смирно, а ты его огреешь этим прутом или палкой изо всех сил либо отойдешь на шаг и запустишь в него яблоком или камнем. А потом уж тебе стоять на месте, а ему взять прут или палку, яблоко или камень и дать тебе сдачи. Такое было правило. И вот, предположим, что…

— Поезжайте! — сказал Стивенс.

— …что Флем свое право использовал по всем правилам игры, как полагалось, а теперь ему только и оставалось сидеть и ждать, потому что он, наверно, давно понял, как только она опять тут появилась, вернулась, да притом еще с коммунистической войны, что он уже проиграл…

— Замолчите! — сказал Стивенс. — Не надо!

— …и теперь ее право, ее черед, да еще если она…

— Нет! — сказал Стивенс. — Нет! — Но Рэтлиф не только сидел за рулем, он и руку держал на ключе зажигания, прикрывал его.

— …всегда знала, что случится, когда того выпустят, и не только она знала, но и Флем тоже знал…

— Не верю! — сказал Стивенс. — Никогда не поверю! Не могу я поверить, — сказал он. — Неужели вы не понимаете — не могу!

— И тут выясняется еще одно, — сказал Рэтлиф. — Выходит, что ей надо было решиться, и притом раз навсегда, а то будет поздно. Конечно, она могла бы и подождать два года, когда и сам господь бог никак не удержал бы Минка в Парчмене, разве только прикончил бы его, и ей тогда не нужно было бы беспокоиться, хлопотать, а кроме того, она сняла бы с себя всякую моральную ответственность, хоть вы и говорите, что никакой морали нет. Да вот не стала она ждать. Тут-то и призадумаешься — а почему? Может, тут вот что, может, если бы в раю людей не было, так и самого рая не было бы, а если бы ты не ждал, что там встретишь людей, которых ты на земле знал, так никто бы туда и не стремился попасть. А вдруг когда-нибудь ее мать скажет ей: «Что же ты не отомстила за меня, за мою любовь, хоть поздно, да найденную, почему ты стояла в стороне, ждала, зажмурясь: будь что будет? Разве ты сама никогда не любила, не знала, какая она, любовь?..» Держите! — сказал он. Он вынул белоснежный, безукоризненно выстиранный и выглаженный носовой платок — весь город знал, что он их не только сам стирал и гладил, но и подрубал мережкой тоже сам, — и вложил его в слепую руку Стивенса, потом включил зажигание и фары. — Ну вот, теперь все в порядке, — сказал он.

С дороги уже исчезли обе колеи. Только овражек, заросший шиповником, круто шел в гору.

— Я пойду вперед, — сказал Рэтлиф. — Вы в городе росли. А я даже электрической лампы не видел, пока не стал бриться опасной бритвой. — Потом он сказал: — Вон оно. — Покатая крыша, совершенно завалившаяся с одного угла (Стивенс никогда бы не подумал, что тут раньше стоял дом, он просто поверил Рэтлифу на слово), а над крышей — одинокий старый кряжистый кедр. Стивенс чуть не упал, споткнувшись об остатки огораживавшего двор забора, тоже поваленного, густо заросшего вьющимися розами, уже давно одичавшими. — Идите за мной, — сказал Рэтлиф. — Тут старый колодец, я как будто знаю, где он. Надо было захватить фонарик.

И вот в осыпающейся щели, внизу, в глубине, в том, что когда-то было фундаментом дома, показалось отверстие, черная полузасыпанная дыра, зияющая у их ног, словно сам разрушенный дом ощерился им в лицо. Рэтлиф остановился. Он негромко сказал:

— Вы ведь этого револьвера не видали. А я видел. Похоже, что это был вовсе не десятидолларовый револьвер. Похоже, что такие револьверы продают по девять с половиной долларов пара. Может, у него второй еще остался, — но тут Стивенс, не останавливаясь, протиснулся мимо него и осторожно нащупал ногой что-то вроде ступеньки; вынув из кармана золотую зажигалку с монограммой, он зажег ее и при слабом колеблющемся свете стал спускаться вниз, и Рэтлиф, идя за ним, говорил: — Ну конечно, теперь он на свободе. Зачем же ему теперь убивать людей? — И они прошли в бывший погреб, в пещеру, в нору, где на куче наспех собранных досок сидел человек, которого они искали, — он не то прикорнул в углу, не то встал на колени и, моргая, смотрел на них, как ребенок, которому помешали молиться на ночь: именно не застали за молитвой, а помешали, прервали, и, стоя на коленях, в новом комбинезоне, уже измазанном и провонявшем, опустив полусжатые кулаки перед собой, он, мигая, смотрел на крохотное пламя в руках Стивенса.

— Здрасьте, — сказал он.

— Вам тут нельзя оставаться, — сказал Стивенс. — Раз уж мы вас нашли, так неужели вы думаете, что шериф завтра же не догадается, где вы?

— А я тут не останусь, — сказал он. — Я только зашел отдохнуть. Вот соберусь и пойду дальше. А вы кто такие?

— Неважно, — сказал Стивенс. Он вынул конверт с деньгами. — Вот, — сказал он. В конверте лежали двести пятьдесят долларов. Он их оставил из той тысячи, что была там. Стивенс сам не знал, почему он отсчитал именно столько. Человек посмотрел на деньги, не вставая с колен.

— Я же эти деньги оставил в Парчмене, у меня их не было, когда я вышел за ворота. Значит, какой-то сукин сын их украл?

— Это не те деньги, — сказал Стивенс. — Те деньги вернули. А это новые деньги, она утром их для вас оставила. Другие деньги.

— Значит, если я эти возьму, мне никому ничего обещать не надо?

— Да, — сказал Стивенс. — Берите.

Он взял деньги.

— Премного благодарен, — сказал он. — В тот раз мне говорили — через три месяца вышлют еще двести пятьдесят, ежели я только обещаю сразу выехать из Миссисипи и уж никогда не возвращаться. Должно быть, сейчас это уже отпало.

— Нет, — сказал Стивенс. — Все осталось по-прежнему. Сообщите через три месяца, где вы будете, я вам вышлю деньги.

— Премного благодарен, — сказал Минк. — Высылайте на имя М.-С. Сноупса.

— Как? — сказал Стивенс.

— М.-С. Сноупса. Это меня так зовут: М.-С.

— Пойдем! — почти грубо сказал Рэтлиф. — Пошли отсюда! — И когда Стивенс обернулся, взял его под руку, отобрал у него горящую зажигалку и держал ее над головой, пока Стивенс ощупью искал стертые земляные ступени, и они снова вышли на воздух, в ночь, в безлунную тьму, где истощенные, выветрившиеся поля разметались под первым слабым дыханием осени в ожидании зимы. Наверху, чинами небесной иерархии, плыли созвездия сквозь пажити зодиака: Скорпион, и Медведица, и Весы, а в вышине, за холодным Орионом и Плеядами, горько сетовали сонмы бесприютных падших ангелов. Осторожно, нежно, как женщина, Рэтлиф открыл дверцу машины, помогая Стивенсу сесть. — Вам теперь лучше? — сказал он.