Божена Немцова - За чашкой кофе

— Больше всего мужчины, сами понимаете, господа из Праги, она представила мне их как литераторов.

— Литераторы? — отзывается   госпожа Клепанда.—Гм, это те самые, которые поют на клиросе?

Барышня Камилла усмехается и говорит:

— Нет, фрау фон Клепанда, литератор — это тот, кто пишет книги.

— Гм, значит — писари; тоже ничего благородного,— отвечает госпожа Клепанда.

— О благородстве и речи нет. — Бургомистерша отрицательно качает головой.— Если бы я знала это заранее, уж наверняка не позволила бы Кади и Фини пойти туда. И эти мужчины! Вели себя как дома, солидностью и не пахло. Я то думала — приехали господа из Праги, девочкам будет хорошее развлечение (ведь здесь, по совести, удовольствий для них немного), но потом пожалела.

— Но что же там делалось, скажите на милость? — спрашивает комиссарша.— Говорят, у нее слишком вольный тон, просто скандальный; я, боже сохрани, не хочу сплетничать, но так все говорят.

— Это правда, там все в высшей степени неприлично: когда я вошла в гостиную, все поклонились, как деревянные куклы, а чтоб руку поцеловать — никому и в голову не пришло. И все обращаются запросто, по-чешски: «барышня». Мы страшно смутились, да и кто разберется в этом искусственном языке! И потом, что за невоспитанность — говорить, будто нам надо бы его знать! Как вам нравится? И это еще не все. В конце концов один из этих господ начал играть на пианино — все вспомнили о танцах. Стали танцевать. Я сидела в диванной, а потом мы тоже вышли в зал. И подумайте только, кого я вижу в паре позади моей дочери? Нет, никогда не угадаете... горничную Скалицких с одним из этих литературщиков!

— Ах, какой ужас! Это же просто скандал! И как ей не стыдно! — раздались за столом такие и им подобные восклицания.

— Можете мне поверить,— продолжает бургомистерша,— я не знала, куда деваться от стыда,— моя дочь в одном ряду со служанкой! Я ее, конечно, тут же отозвала, мы оделись и ушли домой. Другая хозяйка хоть извинилась бы, сказала бы, что, мол, произошла ошибка,— так нет, она мне еще в лицо заявила, что обойдется и без меня!

— Сразу видно, у этой особы голова не в порядке,— заметила Клепанда.

— Герр фон Ослов тоже сказал,— добавила госпожа советница,— что у нее не все дома. Она, вероятно, свихнулась: уж один язык ее чего стоит, она говорит по-чешски так, что ее просто понять невозможно. А ведь и мы умеем говорить по-чешски, не она одна...

— И курит еще,— ехидно бросила Лиди.

— Курит! — всплеснула руками госпожа Клепанда.—Курит! Где это слыхано, чтоб женщина курила!

— Боже мой, да ведь фрейлейн Камилла тоже курила,— улыбнулась докторша.— Герр обер-лейтенант Зебельклир говорил как-то у нас, что ей это очень идет.

— Кто знает, кого видел герр обер-лейтенант, ведь он на барышень и не смотрит,— отрезала Камилла.

Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошли два господина: один с длинным носом, другой очень красный. Первый был господин Длоугий, второй — господин Ослов.

Господин Ослов, уже знакомый обществу, тотчас завязал беседу с дамами: бургомистершу он спросил о ее дочерях, сдобрив вопрос хорошо рассчитанным комплиментом; у докторши справился, как она веселилась на балу; комиссарше посочувствовал по поводу того, что ей пришлось скучать в деревне, и уверил ее, что на балу очень ее недоставало; с госпожой Клепандой он заговорил об Амине, четвероногом ее любимце; жена секретаря спросила его, что делать с детьми, которые простудились; аптекарша пожаловалась, что на балу подавали невкусные пончики. И для каждой из них у господина Ослова нашелся ответ, совет или комплимент: он был начинающим врачом, только теперь добившимся практики в городе, и, следовательно, нуждался в покровительстве.

Бургомистерша и советница относились к нему благосклонно отчасти потому, что у обеих были дочери на выданье, отчасти же по той причине, что это был весьма вылощенный и вежливый господин и с визитами он являлся всегда в костюме, сшитом по последней моде. Другой доктор далеко не так церемонился с дамами — он был уже женат и способен был прийти к своим пациенткам хоть в юфтевых сапогах, что всегда страшно шокировало бургомистершу.

Побеседовав с дамами, господин Ослов направился к барышням, которые тем временем болтали с господином Длоугим о бале. Господин Ослов,— дамы предпочитали называть его «герр фон...» — эти слова больше ласкали их слух, чем просто «доктор»,— сейчас же вмешался в раз­говор и принялся помогать барышням критиковать всех и вся. Он с удовольствием сказал бы еще разок Камилле, что она была царицей бала, если б тут не было бургомистерши и фрейли Лиди, которым он успел уже сказать то же самое. Но все же он сумел незаметно вынуть из кармана увядший цветок и, показав его Камилле, шепнуть, что это тот самый, что он получил от нее, и он вечно будет носить его на сердце. После такой декларации господин Ослов снова ловко сунул цветок в карман так, чтобы не заметили бургомистерша и комиссарша. Камилла, растаяв от счастья, сладко улыбнулась ему и вздохнула.

Тем временем Лиди старалась быть как можно любезнее с господином Длоугим и как можно лучше говорить по-чешски, ибо он уверял ее, что чешский язык когда-нибудь войдет в моду. Господин Длоугий говорил о гибкости чешского языка, приводя в доказательство тот факт, что теперь родители заставляют своих детей сначала учиться по-чешски.

Госпоже советнице не понравилось, что этот сын гутсбезитцера больше разговаривает с Лиди, чем с Камиллой: он лучшая партия, чем доктор, у которого нет ничего за душой,— поэтому она прервала их беседу вопросом, когда же начнутся эти танцабенды[7] и как там все будет?

— Герр фон Ослов, вы ведь в комитете, не правда ли? — осведомилась бургомистерша.

— Да, сударыня, я и господин Длоугий, мой друг.

— Ну, так расскажите же нам, как там будет и кто приглашен,— полюбопытствовала госпожа Клепанда.

— Как вы изволите знать, над здешней ратушей вот уже сто лет строится башня, и до сих пор нет средств, чтоб ее достроить. И вот несколько молодых людей — здешние и из провинции,— движимые одним лишь патриотическим чувством, сговорились, с разрешения нашего славного магистрата, устроить с этой целью три увесели­тельных вечера. Вечера состоятся на полигоне; будет играть военный оркестр, входная плата — двадцать крейцеров серебром.

— Но угощение будет бесплатное? — поинтересовалась аптекарша.

— Нет, что ВЫ, сударыня, каждый заплатит за то, что скушает, но музыкантам платить не надо, и для дам вход бесплатный. Завтра начнем рассылать приглашения, каждый из нас взял на себя часть города. Список у меня здесь! — закончил господин Длоугий.

— А все же кто там будет? Ведь общество будет избранное? — настаивает бургомистерша.

— Я лично, сударыня, не так еще знаком со здешним обществом,— но вопрос этот у нас обсуждался, и потому я надеюсь, что будет приглашен цвет города,— вежливо поклонился господин Длоугий.

— А что, и Скалицкую пригласят? — продолжает допытываться бургомистерша.

— О, конечно, эта дама имеет заслуги перед нашей родиной: она покупает все чешские книги, читает их, говорит по-чешски, а когда кто-нибудь из патриотов приезжает сюда, она приглашает его на чашку чая.

Дамы так и прилипают к стульям; вытаращив глаза, бургомистерша становится все краснее и краснее, морщит нос, кривит губы и, наконец, злобно бросает:

— Где будет Скалицкая, туда и я не пойду и дочерей своих не пущу!

— И я не пойду! И я! И я тоже! — раздаются голоса.

Господин Длоугий сидит, как ошпаренный, нос его вытягивается еще на несколько дюймов,— он никакие может понять, в чем дело, и просит, наконец, просветить его. Но получается еще хуже: каждая дама хочет высказаться, каждая знает что-нибудь о госпоже Скалицкой, каждую она обидела, каждую оскорбила самым чувствительным образом.

Одна упрекает Скалицкую в том, что она плохая хо­зяйка, другая — в том, что она ведет свободную жизнь, третья твердит, что она кокетка, четвертая — что она ку­рит, пятая — что она никого ни во что не ставит, шестая — что у нее есть «эйн интимес ферхельтнис», седьмая обвиняет ее в том, восьмая — в этом, молчит только секретарша.

Господину Ослову удается, наконец, ввернуть словечко:

— Сударыни, не огорчайтесь, этому будет положен конец, из-за одного лица не должно страдать общество, тем более если это лицо причиняет неприятности всему го­роду. Мы не можем допустить оскорбления нежных и целомудренных чувств наших дам. Полагаю, ты согласен со мной, мой друг Длоугий?

— Да, завтра же я заявлю в комитете, чтобы госпожу Скалицкую не приглашали.

— Пусть почувствует, какое наказание постигает того, кто, как она, хочет выбиться из колеи нашей жизни,—добавляет господин Ослов.

Общество соглашается с ним, снова на всех лицах улыбки, фрейли Лиди пожимает руку господину Длоугому и обещает ему прочитать на вечере одно стихотворение.